Жан-Мари скомкал письмо. «Банда лицемеров… Нет чтобы прямо сказать: „Идите Вы в задницу“, а то все ходят вокруг да около».

Жан-Мари швырнул письмо в мусорное ведро. От ярости его затрясло, как от болезни Паркинсона. В полдень, накрывая на стол, он продолжал громко говорить сам с собой: «Попадись он мне только!.. Попадись он мне только!..» Жан-Мари не услышал, как вошла Элен и, ничего не понимая, замерла на пороге кухни.

— Почему ты дома?.. Ты что, заболел?

— Не знаю… Нет… Вернее…

И Жан-Мари вытащил из бумажника оба анонимных письма.

— Вот… Сейчас все поймешь.

— Ну и что? — сказала она, в секунду пробежав глазами письма. — Это прежде всего глупо.

— Неужели ты не понимаешь? — взорвался Жан-Мари. — Первое письмо пришло сюда, правда? Это еще куда ни шло. Но второе-то адресовано на магазин, и вскрыла его мамаша Седийо, черт бы ее побрал! Весь персонал в курсе. Читай… Читай: «Подлый гад» — разве это не яснее ясного? Ты только представь себе, что все они теперь думают.

— Не кричи так, — сказала Элен. — Соседям знать необязательно… Да, конечно, приятного тут мало.

— Приятного так мало, что я подал в отставку. И уже отослал ее патрону.

— Ты с ума сошел!

Элен принялась стягивать перчатки, не переставая с беспокойством смотреть на него. Расстегнула блузку.

— Ты хоть объяснил все Дидисхайму? — спросила она.

— Нет. Представляю себе, какое впечатление это бы на него произвело! Я только написал ему, что болен и не могу больше работать.

— Ловко!

Элен зажгла газ, поставила греться еду.

— Надо побыстрее, — сказала она. — А то я должна быть обратно в половину. Мог бы все-таки сначала посоветоваться со мной. Хорошее ведь было место.

Котлеты шипели на сковородке. Элен приготовила салат, вытирая глаза рукой.

— Ты что, плачешь? — спросил Жан-Мари.

Она пожала плечами. Он подошел к ней, обнял за плечи.

— Элен, — прошептал он. — Я не мог дольше терпеть.

Она резко высвободилась.

— А в чем, собственно дело? Разве ты не такой, как назвали тебя в письме?

Потрясенный, он отшатнулся, нащупывая рукою стул.

— Да что ты, Элен…

— Разве ты не такой?

— Но как ты можешь этому верить?

— А тогда плевать надо на то, что думают о тебе другие! Твой друг на нос встал, чтобы тебе помочь. Он подносит тебе место на тарелочке, а ты из-за идиота, который шутки ради пишет тебе дурацкие письма, подаешь в отставку! Это же глупее глупого. Ладно, будем кушать!

Элен поставила салатницу на середину стола и разложила котлеты по тарелкам. Руки ее действовали сами собой — пусть они с Жаном-Мари поссорились, пусть надулись, пусть наговорили друг другу колкостей. Он сел напротив нее.

— Мне эти письма не кажутся, — сказал он, — такими уж дурацкими.

— Послушай, — сказала Элен, глядя ему в глаза, — либо все это яйца выеденного не стоит, либо ты знаешь за собой какую-то вину. Дай-ка я еще раз взгляну на письмо.

Жан-Мари через стол протянул ей листок. Элен медленно, вполголоса его перечитала.

— Меня беспокоит это «второе предупреждение», — сказал он.

— А меня ничуточки, — отозвалась она. — Меня — скорее: «И ты еще имеешь наглость высовываться». Я не большой специалист по части анонимок, но эти слова заставляют пошевелить мозгами. И ведь тебя тоже, правда?.. Иначе ты бы все не бросил.

— Уверяю тебя, Элен…

— Слушай, Жан-Мари, давай поговорим начистоту. — Она взглянула на ручные часики. — Чувствую, я сейчас опоздаю.

— Клянусь тебе, я не… — начал было он.

— Ну конечно, я тебе верю, — оборвала его Элен. — Хотя жизнь частенько приберегает для нас подарочки.

— Ты бы все-таки уже что-то заметила.

Грустно улыбнувшись, она отодвинула тарелку.

— Я могла бы спросить тебя, почему ты со мной такой скрытный. Знаешь, мужей вроде тебя поискать надо. Можешь ты, к примеру, объяснить, почему ты так боишься, как бы у нас не было ребенка?

— Не вижу никакой связи, — запротестовал он. — Но я бы всегда корил себя за то, что дал жизнь преступнику или безработной.

— Ты не имеешь права говорить так.

Жан-Мари, в свою очередь, отодвинул тарелку.

— Да, веселый у нас обед получился, — прошептал он.

Элен накрыла ладонью его лежавшую на скатерти руку.

— Извини, — сказала она. — Если тот, кто тебе пишет, хочет причинить нам зло, он своего добился. Но ты же сам частенько мне рассказывал, что Френез…

— Ланглуа, — поправил ее Жан-Мари.

— Да-да, Ланглуа… иной раз общался со странными типами.

— Верно.

— Так, может, копать-то надо в той стороне… Может, ты когда-никогда с кем поцапался и он теперь старается тебе отомстить?

— Да нет. Это смешно. Запомни хорошенько, что я как личность тогда просто не существовал. Ланглуа отбрасывал слишком густую тень.

Они замолчали, и Элен начала убирать со стола.

— Вечером покушаем получше, — сказала она.

Жан-Мари закурил, пока она второпях мыла посуду.

— Если у тебя на душе есть какой груз, — снова заговорила Элен, — я ведь тут. И могу тебе помочь. Ты уверен, что тебе нечего скрывать?

Ему стало не по себе — он отвернулся и выпустил в сторону струю дыма.

— Нечего, — сказал он.

— А если покопаться, что было до Ланглуа… что было у тебя раньше?.. Я ведь ничего не знаю… Когда ты еще работал у твоего отца?

Он наморщил брови, пытаясь понять. Потом вспомнил, что так замаскировал свое прошлое, сказав ей, будто служил третьим клерком в обучении у метра Кере.

— А, да хватит об этом! — сказал Жан-Мари. — Согласен, зря я, наверное, написал Дидисхайму. Но теперь уже слишком поздно. Вообще говоря, оно к лучшему. Эта работа не по мне.

Элен подкрашивалась в ванной.

— Жан-Мари… — услышал он ее голос, донесшийся как бы издалека. — Не сердись… Но ты не думаешь, что настало время для…

Долгая пауза.

— Для чего? — теряя терпение, буркнул Жан-Мари.

— Знаешь, исповедь все снимает, — отозвалась она. — И если ты чего не хочешь мне сказать, Он может тебя выслушать.

Жан-Мари раздавил сигарету в пепельнице. Он постарался взять себя в руки и лишь яростно передернул плечами. Элен вышла из ванной обновленная, свежая и подставила ему щеку для поцелуя, словно между ними не было и тени раздора.

— До вечера, милый. Я непременно зайду в церковь. Нам необходимо заручиться поддержкой. А ты?

Жан-Мари не решился признаться ей, что будет глупейшим образом тратить время, бессмысленно повторяя про себя: «И ты еще имеешь наглость высовываться!» Нет, никогда он не осмелится сказать правду. Тем более Элен!

— Начну снова искать, — сказал он. — Не занимайся ужином. Я сам приготовлю. Это хотя бы я еще делать умею.

Ронан скучает. Давление у него низкое. Если он слишком долго остается на ногах — сорок пять минут, час, он весь покрывается испариной, кружится голова, дрожат ноги. И он вынужден снова лечь. Читать ему не хочется. Газеты, журналы, толстые ежемесячники скапливаются в ногах кровати, соскальзывают на пол — пока мать не подберет.

— Ты совсем уже превратил меня в няньку!

Напрасно ждет она протестующего возгласа, ласковой улыбки. Ронан отгородился стеной молчания. Он вспоминает. Он растворяется в волнах туманных видений. Он представляет себе, будто ловит рыбу. Вот он забросил два анонимных письма так, как забросил бы две удочки, и теперь ждет клева. Быть может, он никогда не узнает, схватила ли рыба насадку, попалась ли на крючок. Быть может, придется закинуть еще раз. А вдруг Кере бросает его письма в корзину? Вдруг он готов пойти на скандал? Нет. Он побоится. Не нужно забывать, что он на цыпочках, тайком смылся из города… Эта картина на мгновение забавляет Ронана… Кере, прижимаясь к стенам домов, пробирается на вокзал, точно драпанул из тюряги.