должны были осудить бойца Вытягайченко. Он же себя виновным,

а тем более подсудимым, никак не ощущал, а, наоборот, в каком-то ис­

ступлении обличал измену, которая, как он уверял, завелась в «нашем

дому». «Измена ходить на мягких лапах, закинула за спину штиблеты,

ходить, разумшись, чтобы не скрипели половицы в обворовывава...».

От возмущения, которое распирало и перехватывало горло, некоторые

слова он никак не мог правильно произнести, и выходило «обворовы-

вававаемом дому»! А уж фамилию Бойдерман, как он к ней ни подсту­

пался, пробуя и так и сяк, на все лады, произнести так и не мог.

Голова этого несчастного бойца была вся в бинтах, один глаз под­

бит, он с трудом удерживал равновесие, как-то особенно заводил руку

за спину и прихрамывал на одну ногу. Одет он был в гимнастерку, гали­

фе и... войлочные тапочки. Чувствовалось, что его крепко поколотили,

но смириться с пребыванием в госпитале, где «медсестры трясут моло­

дыми грудями и несут нам на блюдах какаву, а молока в той какаве хоть

залейся» (это когда вся страна воюет и голодает), он считал престу­

плением. «И вот тогда, - продолжал он, - мы вышли на площадь перед

«Живой труп». Маша - Людмила Максакова, Федя - Николай Гриценко

госпиталем, нарушили несколько стекол в соседних окнах и обезору­

жили милицию». Последние слова он произносил, почти плача от от­

чаяния, - вот до чего дошло безобразие, и как можно все это терпеть,

и как еще бороться с этой проклятой изменой.

Впервые на сцену с Николаем Олимпиевичем, и вообще на сцену театра

имени Вахтангова, я вышла в спектакле «Стряпуха замужем». Это была

удивительная история, разве я могла тогда знать, что этот праздник теа­

тра случается очень редко, чтобы стояли на сцене одновременно Н. Плот­

ников, Н. Гриценко, Ю. Яковлев, Ю. Борисова, Л. Пашкова, М. Ульянов,

что такое больше в моей жизни не повторится. Я играла роль приехавшей

на село юной режиссерши, а актерами моей самодеятельной труппы были

персонажи Ю. Яковлева, Н. Гриценко и М. Ульянова, жены которых без­

умствовали от ревности.

Рубен Николаевич придумал, что мы с Гриценко репетируем сцену

из «Грозы». Я - Катерина, Гриценко - Борис. Кто же не мечтает о Кате­

рине, тем более когда тебе двадцать один год! Пусть не вся роль, но хоть

кусочек. И какой! Сцена прощания! Вот, думала, сейчас я рвану! Я надевала

длинную юбку, накидывала на плечи платок и внутренне настраивалась

на высокую трагедию.

Герой Николая Олимпиевича придуман как бывший военный, демо­

билизованный кубанский казак - все это было в нем, все читалось. Во­

енный - значит выправка, четкие энергические движения. И вот этот че­

ловек приходит на репетицию, но уже не как бывший солдат, а как творче­

ская личность, правда обремененная семьей.

Выходил он на сцену с коляской. Дома, наверное, сказал, что пошел погу­

лять с ребеночком. Одет был торжественно, ведь ему предстояло занимать­

ся великим искусством: бордовый пиджак в клетку, белая рубашка, галстук-

бабочка, темно-зеленая шляпа (это в деревне-то), и мы начинали репетиро­

вать. Я, обливаясь горючими слезами, играла сцену, а Николай Олимпиевич,

которому мои страдания тоже разрывали сердце, выходил на авансцену

и говорил, правда, с кубанским акцентом: «Ой, щоб вона померла поскорее.

Щоб не мучылась долго». Я была настолько неопытна и глупа и была занята

правдой проживания великой трагической роли, что, когда после репли­

ки Николая Олимпиевича зал рухнул от смеха, я совершенно растерялась

и убитая поплелась в гримерку, где доплакала свою роль.

А в третьем акте (это уже был праздник) - концерт, который якобы со­

чинила я. И тут, глядя на это зажигательное представление, поставленное

Рубеном Николаевичем, я поняла, в чем отличие просто танца, от танца,

исполняемого драматическим артистом в образе, так сказать в «зерне»

роли. Николай Олимпиевич, тряхнув головой, выгнув спину и расправив

плечи, делал торжественный выход - мол, сейчас покажу, чему я научился,

и, дождавшись своей музыки, буквально впивался в партнершу - Юлию

Константиновну Борисову, подхватывал ее, как пушинку, и мчался с ней

по кругу в азартном экстазе, выделывая ногами что-то немыслимое. За­

кончив этот вихревой забег, он застывал как вкопанный и победоносно

всех оглядывал: «Ну, как? Получилось? Всех переплясал?» Ну, конечно же,

всех. И публика кричала: «Браво!»

Следующий спектакль «Живой труп» А.Н. Толстого. Гриценко - Прота­

сов, я - цыганка Маша. Это уже совсем другая история, другой Гриценко,

другая сторона, не менее сильная, но абсолютно противоположная

грань его дарования. Это и Протасов, и князь Мышкин, это и чеховский

Платонов. Это Гриценко - трагик.

Так вот, вторая картина - «У цыган». Как он начинал роль? Вы видели

подтянутого, прекрасно, не без шика одетого человека. В нем, в осанке,

в умении себя держать, чувствовался несомненный внешний и внутрен­

ний аристократизм. Безупречная одежда, манеры - все свидетельствова­

ло о его принадлежности к высшему обществу. Вообще Николай Олим­

пиевич был прекрасно сложен, он много занимался физическими упраж­

нениями, у него была великолепная осанка, любой костюм сидел на нем

безупречно. Начинал он роль как-то исподволь - негромко и вопроси­

тельно. Этот немой вопрос стоял у него в глазах - да, мне сейчас хорошо

у цыган, чудесно, «это не свобода, а воля», ну что дальше? Что я делаю,

ведь так вечно продолжаться не может? «Ведь я женат. А тебе хор не ве­

лит? Хорошо тебе?» То есть хоть минуту душевного покоя пытался он об­

рести, просил спеть любимую «Невечернюю» и, как тонко чувствующий

человек - «как ты мне разворачиваешь нутро», - пытался справиться

со слезами, казалось - еще минута и он разрыдается, как мальчишка.

Но приход Виктора Каренина, мгновенно его отрезвлял, взрывался в нем

нервной, даже резкой интонацией, но не грубой - это было все равно раз­

дражение светского человека.

И вот сцена, рассекавшая роль на «до» и «после», неудачная попытка

самоубийства. Гриценко-Протасов заходил за вешалку, на которой висело

его пальто, долго стоял, повернувшись спиной к зрителю, и с каким-то

звериным стоном: «М-м-м-м-м-м-м, нет, не могу!» - кидался к столу, об­

хватив голову руками, презирая себя за малодушие, за то, что жажда жиз­

ни оказалась в нем сильнее, чувство победило рассудок. И вот этот чело­

веческий слом, это «не могу», превращало его в ничто, в бродягу, пьяницу,

человека без рода и племени, без воли, без желаний...

Это толстовское - внешне опустился, но внутренне возвысился, жи­

вет как бродяга, но не во лжи - светилось в его почти познавших тай­

ну глазах. Дальше шла сцена с Петушковым, сцена-исповедь, которую

подслушивает негодяй. И административная расправа - суд, следствие,

тюрьма были ему как-то уже безразличны. Возврата к светской жизни

быть уже не могло: «Что же, они опять свяжут меня с ней, а ее со мной?» -

И уже спокойно, тихо, стоя к зрителю спиной он завершал свою земную

жизнь, исполненную страданиями и бедствиями, но не ложью и притвор­

ством. Последнюю реплику, когда я вбегала, он говорил как-то даже про­