Кое-кто из танкистов, служивших под началом Ганса Хубе, презрительно отзывался о глупости русских, которые оставляли свои машины на открытом месте, тем самым делая их легкой добычей пикирующих бомбардировщиков Ю-87 и 88-миллиметровых зенитных орудий, смертельно опасных при стрельбе по наземным целям. При этом немцы понимали, что Т-34 в целом значительно превосходят все боевые бронированные машины, которые выпускала в то время германская промышленность. Правда, прицел у пушки Т-34 оставлял желать лучшего, лишь у немногих русских командиров имелись хорошие бинокли и только считаные танки были оснащены рациями. Однако главным слабым местом Красной армии являлась скудность тактических приемов. Советские танки не использовали рельеф местности, плохо знали основные принципы ведения огня и маневра. И, как скоро был вынужден признать даже Чуйков, они были не способны к координированным действиям с авиацией.
Недооценка немцами противника порой приводила к потере бдительности. На рассвете 30 июля группа Т-34, скрытно приблизившись под покровом темноты, внезапно напала на деревню, в которой располагался штаб Хубе. Немецкие офицеры лихорадочно одевались, а кругом уже рвались снаряды, пылали их машины. Подевильс, фронтовой корреспондент, прикомандированный к дивизии, высунулся из окна дома. «Весьма угнетающее зрелище, – писал он позже в своем дневнике. – Машины стремятся обогнать друг друга в попытке удрать».[187] А накануне немцы были застигнуты врасплох другой атакой, которую Хубе в сердцах назвал гнусным набегом.
Первое потрясение быстро прошло. Подошло подкрепление из 2-го танкового полка, и скоро уже «тридцатьчетверки» пылали яркими кострами на открытом месте, в болотистой низине. Кто-то из советских танкистов в самоубийственном порыве повел свою машину на находившиеся в деревне грузовики, но ближайший немецкий танк прямым попаданием в упор буквально сорвал ему башню.[188] После того утреннего нападения Хубе дал Подевильсу язвительный совет: «Вам лучше отправиться на передовую. Там безопаснее». В тот же день корреспондент вместе со своим напарником покинули штаб дивизии. Они проезжали по гати, настеленной через болото. Один подбитый Т-34 еще дымился. От него исходил запах горящей человеческой плоти…
В штабе корпуса Подевильс узнал, что в течение последних восьми дней Красная армия переправила через Дон больше 1000 танков и почти половина из них уже уничтожена. Эти цифры сильно преувеличены. Советскому командованию удалось собрать всего 550 танков, и многие из них не пытались перебраться на противоположный берег. Винить в преувеличениях нужно в первую очередь сводки, часто искажающие реальную картину. Один немецкий танкист заметил, что, как только было попадание в какой-нибудь русский танк, почти все машины, участвующие в бою, заявляли, что это они его подбили.[189] И все же зрелище множества подбитых советских танков поражало всех, кто его видел. Генерал фон Зейдлиц заметил, что издалека застывшие на месте КВ похожи на стадо огромных слонов.[190] Каким бы ни было истинное количество подбитых русских танков, у многих немцев крепла уверенность в том, что полная победа уже близка. Русская гидра не сможет до бесконечности отращивать все новые головы взамен отрубленных.
Фюрер, снова недовольный медленными, по его мнению, темпами наступления, вернулся к первоначальному плану, согласно которому 4-я танковая должна была помогать 6-й армии захватить Сталинград. Потерянное время и напрасно сожженное горючее он в расчет не принимал. Моторизованные дивизии Гота бросились вперед. Наступая на север и встречая на своем пути совсем слабое сопротивление, они вскоре вышли к городку Котельниково, расположенному всего в 190 километрах к юго-западу от Сталинграда. Однако главный вопрос заключался в том, смогут ли они решить новую задачу. Генерал фон Рихтгофен, опираясь на донесения воздушной разведки, 2 августа записал в своем дневнике: «Русские перебрасывают силы к Сталинграду со всех направлений».[191]
Паулюс, по словам Рихтгофена, преисполненный уверенности, предпринял сдвоенный фланговый удар силами 16-й и 24-й танковых дивизий. «Юнкерсы» Рихтгофена оказывали поддержку с воздуха. За два дня боев соединения Паулюса окружили в большой излучине Дона восемь стрелковых дивизий и всю русскую артиллерию. Окончательно кольцо замкнулось под Калачом-на-Дону. В багряных вечерних сумерках экипажи головных немецких танков увидели с обрывистого берега «тихого Дона» раскинувшийся напротив город. Лучи заходящего солнца отбрасывали от их машин длинные тени далеко на восток. А за Калачом начиналась степь, простирающаяся до самого Сталинграда. Сам город оказался, по их словам, скоплением маленьких мастерских, разбитого железнодорожного вокзала и höсhst primitiv[192] лачуг.
После такого успеха танкисты радостно шутили, отходя от напряжения боя. Из некоторых машин доносились громкие песни. Но вскоре командиры отвели танки назад и расставили их в оборонительном порядке. Эта мера оказалась не напрасной. Как только стемнело, тысячи русских солдат, отрезанных на правом берегу Дона, бросились в атаку. Всю ночь слышались пулеметные очереди, взлетали осветительные ракеты и трещали винтовочные выстрелы.
На следующий день немцы принялись прочесывать леса. Кое-кто из офицеров сравнил это с большой охотой. Среди взятых в плен оказалось немало старших офицеров. Были и женщины, в основном связистки. Ночью разгорелся новый бой, а утром немцы подожгли сухой кустарник, вынуждая оставшихся в живых красноармейцев выйти из леса. Лишь после всего этого район посчитали «зачищенным от врага». Спастись удалось немногим. Из всей 181-й дивизии 62-й армии, к началу боев насчитывавшей 13 000 человек, только 105 смогли переправиться на противоположный берег Дона и пробиться к своим.[193]
Бои действительно были крайне ожесточенными. Многие немецкие солдаты не разделяли убеждение Гитлера и Паулюса в том, что враг практически уничтожен. В первый же день противотанковый батальон 371-й пехотной дивизии потерял убитыми 23 человека. Все чаще и чаще солдаты 389-й пехотной дивизии и всей 6-й армии слышали раскатистое «Ур-ра!» атакующей советской пехоты. Один из солдат писал домой, какое гнетущее впечатление производят на них кресты и могилы, свежие и вчерашние,[194] и то, что сулит им будущее. В других соединениях большие потери также не укрепляли боевой дух. В 76-й пехотной дивизии пришлось дополнительно выделять солдат для похоронных команд. Один из них, месяц спустя взятый в плен, показал на допросе, что ему и двум его товарищам приходилось закапывать в день по 70 трупов и больше.[195] С другой стороны, ефрейтор-артиллерист, находившийся у своего орудия практически без перерыва 29 часов, не сомневался в победе вермахта. «Русские могут стрелять сколько угодно, но мы все равно будем стрелять больше. Огромная радость видеть, как двести русских идут в атаку. Достаточно одного самоходного орудия, и все они обращаются в бегство»,[196] – писал он родным в Германию.
Некоторые части получали в награду за свои усилия дополнительные пайки – шоколад и сигареты, и солдаты наслаждались всем этим в относительной тишине летних вечеров. Тишине, которая могла закончиться в любую минуту. «Единственное утешение заключается в том, – написал домой один сапер, – что мы найдем мир и спокойствие в Сталинграде, где устроим зимние квартиры, и тогда, подумать только, появится надежда на отпуск».[197]
