Прорыв немцев через правый фланг 62-й армии к Дону вскоре вызвал полный хаос. 26 июля по тыловым эшелонам 64-й армии Чуйкова распространился слух, что их вот-вот отрежут немецкие танки. Паника стремительно распространилась и на передовые части. Чуйков направил офицеров штаба на берег навести порядок, однако этому помешала немецкая авиация. В результате массированной атаки бомбардировщиков Рихтгофена погибли и несколько посыльных командующего.
Положение 62-й армии было еще хуже. 33-я гвардейская стрелковая дивизия под командованием полковника Александра Утвенко, прижатая к правому берегу Дона, вынуждена была противостоять двум немецким дивизиям. «С нами бы быстро покончили, если бы мы не вырыли заранее глубокие окопы»,[178] – рассказывал позже Утвенко Константину Симонову. В дивизии осталось меньше 3000 человек. Ночью на подводах и верблюдах им удалось отправить в тыл раненых. Немцы тоже несли большие потери. Только на позиции обороны одного батальона в балку оттащили 513 трупов солдат и офицеров вермахта. У русских катастрофически не хватало боеприпасов. Иногда они атаковали немецкие позиции просто для того, чтобы добыть оружие и патроны. Запасов продовольствия тоже не было – приходилось варить в котелках зерно с окрестных полей. 11 августа остатки дивизии Утвенко, разбившись на мелкие группы, с боями переправилась через Дон. «Я сам пять раз перезаряжал маузер, – вспоминал полковник. – Переправлялись мы под шквальным огнем из автоматов. Потери составили до тысячи человек, но свою жизнь они отдали дорого. Правда, несколько человек предпочли застрелиться… Один боец вытащил из кармана листовку и пошел с ней к немцам. Галя, наша штабная переводчица, крикнула: “Смотрите, гад! Сдается!” – и выстрелила в него из пистолета».[179]
Последний очаг сопротивления был раздавлен немецкими танками после того, как у советских солдат закончились боеприпасы. Утвенко с оставшимися в живых товарищами прыгнули с обрыва в болото. Полковника ранило в ноги осколками снаряда. Кое-как выбравшись из болота, Утвенко с двумя десятками солдат весь следующий день укрывался в поле подсолнечника. Ночью к ним присоединилось несколько других групп. Они решили переправляться через Дон вплавь. Восемь человек утонули. Утвенко помогал держаться на воде его адъютант Худобкин, бывший акушер. Как только они оказались на противоположном берегу, с Худобкиным случился эпилептический припадок. Утвенко вспоминал потом, как ему повезло, что это произошло не во время переправы. «Раз здесь мы не погибли, – сказал Худобкин после того, как пришел в себя, – значит, всю войну переживем. Не умрем!»[180] У него были особые причины верить в то, что он останется жив. Мать Худобкина получила известие, что сын погиб в Крыму, и отпела его в церкви. По русскому поверью, человек, по которому при жизни отслужили заупокойную, будет жить долго. Наверное, тем страшным летом 1942 года Симонов думал, что это имеет символическое значение для всей его страны…
Несмотря на катастрофическую ситуацию со связью и снабжением, Красная армия продолжала упорно обороняться. Контратаки осуществлялись преимущественно ночью, потому что днем этого не давала сделать немецкая авиация – тут же следовала бомбежка. Командир одной из рот 384-й немецкой пехотной дивизии, который вел дневник, 2 августа записал: «Русские ожесточенно сопротивляются. Это свежие силы, преимущественно молодые солдаты». На следующий день он писал о том же самом: «Русские оказывают яростное сопротивление. К ним подходят подкрепления. Наш саперный батальон бежал с поля боя. Какой позор!» Его подчиненных мучили сильные боли в животе, вероятно вызванные отравленной водой. «Здесь ужасно, – писал этот командир несколько дней спустя. – Такие страшные ночи… Мы все до одного в напряжении. Нервы не выдерживают».[181]
В попытке лишить люфтваффе господства в воздухе русские перебрасывали на юг авиационные части с центрального и северного участков фронта. Летчики полка ночных истребителей, приземлившись на новом аэродроме, были обескуражены – взлетно-посадочная полоса находилась в поле с кустами помидоров, с которых местные крестьяне продолжали снимать урожай, несмотря на то что рядом взлетали и садились самолеты. Вскоре появление полка обнаружил разведывательный «фокке-вульф». Тут же появились «мессершмитты» и расстреляли аэродром, а заодно и располагавшийся неподалеку рынок. В одно мгновение бытовая сельская сцена превратилась в батальную картину: объятые паникой лошади вставали на дыбы, опрокидывая повозки, дети кричали, пулеметные очереди разносили в щепки прилавки, сраженные наповал крестьяне падали на груды своих овощей и фруктов. Собственно, полк истребителей пострадал меньше. Многие самолеты были на задании. У летчиков часто не хватало времени даже на то, чтобы сходить на полевую кухню, расположенную на краю аэродрома, поэтому техники приносили миски к самолетам и пилоты ели прямо в кабинах. Требования к секретности, о которой непрерывно твердили комиссары, доходили до абсурда. Бойцам из числа наземной обслуги запрещалось даже считать самолеты, стоящие на летном поле… Сколько машин не вернулось с боевого задания, они тоже не знали.[182]
Хаос был невообразимый. Только сплоченность и взаимовыручка помогали пилотам делать свое дело. Показателен такой случай. Командир полка майор Кондрашов был сбит за линией фронта. При вынужденной посадке он сильно повредил левую ногу (впоследствии ее пришлось ампутировать). Крестьянке, жившей неподалеку от места, где посадил свой самолет Кондрашов, удалось вытащить его из кабины и довести до своей избы. Боевые товарищи майора отметили место падения его машины. На рассвете рядом с домом крестьянки приземлился самолет. Пилоты усадили командира на заднем сиденье истребителя в одном из самолетов и доставили его в военный госпиталь.
Воздушные бои над Доном в последние дни июля и в начале августа привлекали внимание всех, кто находился в то время на земле. Немецкие пехотинцы и танкисты прикрывали глаза от солнца, всматриваясь в голубое небо. Советские самолеты обычно атаковали наземные цели в полдень. Эти налеты совершались чуть ли не минута в минуту, поэтому «Мессершмитты-109» стали прилетать заранее. Они поджидали противника и сразу набрасывались на него. Объятые пламенем машины падали по спирали на землю, оставляя за собой дымный след… Каждый подбитый вражеский самолет на передовой встречали восторженными криками. Немецкая армия славила своих асов-истребителей.
В этой маневренной войне штабы танковых и моторизованных дивизий редко утруждали себя маскировкой. Трудясь ночами напролет в наспех поставленных палатках, разрабатывая новые приказы, изучая донесения о расходе боеприпасов и потерях, штабные офицеры быстро поняли, что их лампы привлекают в первую очередь полчища комаров, а не вражеские пули. Днем, переезжая на новое место, они дремали на сиденьях штабных машин.
Командир 16-й танковой дивизии генерал Ганс Хубе мог заснуть даже в разгар сражения, прямо перед штабной палаткой. На подчиненных такое спокойствие действовало магнетически. Папаша Хубе,[183] как звали генерала в дивизии, вообще был колоритен – взгляд василиска, изборожденное суровыми морщинами лицо и черный протез вместо левой руки, потерянной еще во время Первой мировой войны. Хубе, очень организованный и дисциплинированный, был человеком привычки. Велись боевые действия или нет, он не пропускал ни одного приема пищи – ел генерал строго через каждые три часа, ведь на войне нужно много калорий и витаминов.[184] Хотя его нельзя было назвать интеллектуалом, Хубе, по словам многих офицеров, близко его знавших, являлся весьма здравомыслящим командиром. Гитлер восхищался им как солдатом, однако, поскольку этот старый боевой конь[185] прямо высказывал все, что думал, к концу Сталинградской битвы фюрер считал папашу Хубе законченным пессимистом.[186]
