Самой большой ошибкой немецких командиров была недооценка простых красноармейцев – иванов, как их называли гитлеровцы. Быстро выяснилось, что советские бойцы, даже окруженные многократно превосходящими силами противника, продолжают сражаться, тогда как солдаты западных армий на их месте сложили бы оружие. С самого первого дня реализации плана «Барбаросса» немцы видели бесчисленные случаи беспримерного героизма и самопожертвования, хотя, возможно, все-таки их было меньше, чем случаев массовой паники, что объяснялось всеобщим смятением. Самым поразительным примером стала оборона Брестской крепости. Немецкая пехота заняла ее после недели упорных боев, однако некоторые бойцы Красной армии продолжали сражаться в течение почти целого месяца после начала вторжения, полностью лишенные снабжения боеприпасами и продовольствием. Один из защитников крепости нацарапал на стене: «Я умираю, но не сдаюсь. Прощай, Родина! 20/VII-41».[62] Этот кусок стены в настоящее время хранится в Центральном музее Вооруженных сил в Москве. Однако нигде не упоминается, что нескольким советским защитникам Брестской крепости, захваченным ранеными в плен, удалось выжить в нацистских лагерях. Освобожденные в 1945 году, они, вместо того чтобы быть провозглашенными героями, в соответствии с приказом Сталина, заклеймившим предателями всех тех, кто попал в руки врага (он не пощадил даже своего родного сына Якова, взятого в плен под Витебском 16 июля), отправились в другие лагеря.
К концу лета хаос в русской армии существенно уменьшился, и сопротивление стало значительно более упорным. Генерал Гальдер, в начале июля веривший в то, что победа совсем близка, вскоре начал в этом сомневаться. «Повсюду русские сражаются до последнего человека, – писал он в своем дневнике. – В плен они сдаются лишь изредка».[63] Гудериан также признался, что русские пехотинцы «практически всегда обороняются очень упорно»,[64] добавив, что они весьма искусно воюют ночью и в лесу. Эти два фактора, в первую очередь боевые действия в темное время суток, оказались гораздо более важными, чем первоначально полагали немцы.
Немецкие военачальники были уверены в том, что система, построенная на политическом терроре, не сможет устоять перед решительным натиском. Теплый прием со стороны мирного населения убедил многих немцев в том, что победа будет за ними. Верующие украинцы, пережившие самый страшный рукотворный голод в истории, встречали танки и бронетранспортеры с черными крестами как символ нового крестового похода против антихриста. Однако гитлеровские планы покорения и подчинения оккупированных территорий только укрепляли «прогнившее здание», заставляя даже самых ярых противников сталинского режима защищать его.
Сталин и верхушка коммунистической партии быстро почувствовали необходимость отойти от риторики марксистско-ленинских штампов. Словосочетание «Великая Отечественная война» появилось на полосах первого номера «Правды», вышедшего после начала немецкого вторжения, и сам Сталин вскоре сознательно напомнил об Отечественной войне с Наполеоном. Осенью 1941 года, на праздновании годовщины Октябрьской революции, он пошел еще дальше и вспомнил таких совсем уж непролетарских героев из российской истории, как Александр Невский, Дмитрий Донской, Александр Суворов и Михаил Кутузов.
Сохранению личной репутации советского вождя в значительной степени способствовала политическая неосведомленность подавляющего большинства населения СССР. Лишь немногие вне узкого круга номенклатуры и верхушки интеллигенции напрямую связывали имя Сталина с отказом признать угрозу германского нападения, повлекшим за собой катастрофу июня 1941 года. В своем выступлении 3 июля сам Сталин, разумеется, не взял на себя ни грамма вины. Он обратился к советским людям как к братьям и сестрам, сказал, что Родина в опасности, что немецко-фашистские войска глубоко вторглись на территорию Советского Союза. В целом это признание укрепило общее настроение страны, поскольку до этих пор в официальных сводках говорилось только о больших потерях, нанесенных врагу. И тем не менее такое откровение оказалось шоковым для многих, в том числе для студентов Сталинградского тракторостроительного и механического института, приготовившихся отмечать флажками продвижение Красной армии в глубь Германии на специально повешенной на стене карте. Когда для всех стало очевидно «потрясающее и непостижимое»[65] продвижение вермахта, карту тут же сняли.
Кто бы как ни относился к Сталину, несомненно то, что его система идеологического воздействия, осуществлявшаяся при умышленном искажении фактов и манипулировании сознанием масс, сумела найти эффективные аргументы в пользу ведения тотальной войны.
Все здравомыслящие люди признавали, что фашизм является мировым злом и его во что бы то ни стало необходимо уничтожить. Борьбу должна возглавить коммунистическая партия – недаром нацисты решительно настроены на ее полное уничтожение. Эта причудливая логика прекрасно передана в романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»: «Ведь ненависть к нам фашизма, – заявляет Мостовской, старый большевик, разочаровавшийся в сталинизме, – проверка правильности дела Ленина. Еще одна, и нешуточная».[66]
Однако для большинства населения политические споры отступили на второй план. Главным стимулом стал внутренний патриотизм. На плакате «Родина-мать зовет!» была изображена обыкновенная русская женщина, держащая в руке текст военной присяги, на фоне красноармейских штыков. Плакат довольно прямолинейный, но в свое время он оказал на людей огромное воздействие. Все были готовы на большие жертвы. «Наша цель – защитить нечто большее, чем миллион жизней, – записал в своем дневнике молодой командир танка ровно через месяц после начала войны. – Я не говорю о своей собственной жизни. Единственное, что я могу с ней сделать, – это отдать ее на благо Родины».[67]
Четыре миллиона человек добровольно записались в народное ополчение или посчитали себя обязанными сделать это в ближайшее время. Потери в живой силе были такие страшные, что трудно представить себе ту кровавую бойню, которую в своей бессмысленности превзошел разве что вождь племени зулусов, заставивший отряд своих воинов шагнуть со скалы в пропасть, проверяя их дисциплину. Необученных ополченцев, нередко без оружия, многих в гражданской одежде, посылали сдерживать удары танковых соединений вермахта. Четыре дивизии народного ополчения были практически полностью истреблены под Ленинградом еще до того, как началась собственно блокада. Их родные и близкие, не подозревающие о некомпетентности командиров и хаосе, царящем на фронтах, о пьянстве и мародерстве, о том, что творили войска НКВД, оплакивали погибших, не критикуя советскую власть. Вся ярость предназначалась врагу.
О многих подвигах лета 1941 года так никто и не узнал – герои погибли вместе с очевидцами. И все-таки некоторые случаи впоследствии стали известны, отчасти потому, что среди простых солдат росло стремление исправить эту несправедливость и рассказать о мужестве своих товарищей. Например, на теле сержанта Мальцева, погибшего в Сталинграде, была найдена записка, в которой он выразил свое горячее желание поведать о храбрости товарища во время тяжелого боя. «Завтра или послезавтра начнется большое сражение, – написал он, – и меня могут убить. Поэтому я хочу, чтобы люди узнали о подвигах, совершенных моим другом Лычкиным».[68]
Но в то время рассказы о подвигах приносили мало утешения. К середине июля Красная армия оказалась в очень тяжелом положении. За три первые недели боев она потеряла 3500 танков, свыше 6000 боевых самолетов и около 2 000 000 человек личного состава, в том числе значительную долю офицеров.
