Ехали по жнивью, напрямик, и выехали к речке. В

лицо им пахнуло сладостной влажной прохладой.

— Не искупаемся? — спросил Бекишев.

— Можно...

Привязали лошадей и разделись в тени под ивами. На

речке в этот час было нелюдно, только метров на сто

повыше прыгала и плескалась в воде стайка голых

коричневых мальчишек.

Коростелев сбежал с берега, нырнул, вынырнул и

поплыл красивым кролем. Бекишев плыл на спине,

блаженно зажмурив глаза.

— Ах... хорошо!—сказал он.

Выходя на берег, чувствовали во всем теле свежесть,

бодрость, могучий бег крови. Коростелем лег ничком на

песок.

— Хорошо! — повторил Бекишев.

— Каждый бы день раза два так окунуться,—сказал

Короетелев, прижавшись щекой к песку, — никакого

курорта не -надо.

— Я каждый день купаюсь.

— Не понимаю, — сказал Короетелев.

— Чего не понимаете?

— Как это вы ухитряетесь каждый день. Я с утра как

закручусь — только тогда и опомнюсь, когда все люди

спать полегли. Иной раз подумаешь: эх, сбегать бы на

речку! — и ни черта времени не выкроишь.

— Вот — выкроили же, — улыбнулся Бекишев,

одеваясь.

В белой рубашке с засученными выше локтей

рукавами, коренастый, сильный, он сидел рядом с Коростеле-

вым, выбирал, не глядя, из песка маленькие круглые

ракушки и бросал их в воду, в какую-то ему одному

видимую мишень.

— Не знаю, — сказал Короетелев нехотя, — живу я

как будто правильно....

— Это вам кажется, — сказал Бекишев и,

нацелившись, бросил ракушку.

— По-вашему — неправильно живу?

— Абсолютно неправильно.

— Это почему же?

— Даже искупаться времени нехватает. Что же тут

правильного? Ну, купанье — полбеды, мелочь; а вот то,

что вы не учитесь, это уже совсем неправильно и даже

преступно.

Эта мысль не раз приходила Коростелеву в голову, она

была тревожная, он гнал ее. «Когда мне! — думал он. —

Вот наладятся дела, тогда буду учиться».

И сейчас он сказал:

— Пока не приведем совхоз в цветущее состояние, мне

учиться некогда. Данилов говорил, зимой курсы какие-то

будут в области для директоров совхозов,— значит,

съезжу, поучусь. А что касается купанья и (прочего, то я

сколько раз, еще даже когда пионером был, составлял

режим дня, и моментально этот режим летел кувырком,

не знаю почему.

— Вы уверены, — спросил Бекишев, внимательно

дослушав до конца, — что вам удастся привести совхоз в

цветущее состояние, не учась систематически и всерьез?

Жизнь идет вперед — не боитесь отстать?

— А наша практика? — возразил Коростеле©,

поднимаясь с живостью. — Практику вы ни во что не считаете?

— Не верю в теорию без практики,—сказал

Бекишев. — Не .верю в практику без теории. Через пять лет

вы не сможете руководить совхозом. Даже раньше: через

два-три года. — После каждой фразы он быстрым и

резким движением бросал ракушку. — Через десять лет

-почувствуете себя балластом. Те самые люди, которыми

вы сейчас руководите, опередят вас. И ничто вам тогда

не поможет — ни боевые заслуги, «и практические

знания, ни то, что вас любят,— да, вас любят, полюбили...

очень хорошо относятся... но, все равно, отставания не

простят.

— А время-то, время!—закричал Коростелев.— Где

я его возьму, ведь сутки-то мне никто не удлинит!

И тут Бекишев рассердился — в первый раз. Словно

туча нашла на его лицо, и взгляд стал жестким.

— Не хочу уговар.ивать, будто вы маленький, —

сказал он холодно, не глядя на Коростелева. — Ребяческая

увертка. Вы ее придумали, чтобы перед самим собой

оправдаться. А тут просто лень, обыкновенная

мальчишеская лень, вот как школьнику не хочется учить уроки...

Поехали.

«Он прав, и .нечем крыть, — думал Коростелев,

одеваясь.— Надо, надо учиться! — думал он, едучи вдоль

берега рядом с Бекишевым.— В этом году, кажется, уже

поздно подавать заявление; но в будущем подам...

обязательно! А то — в само-м деле, отстанешь, безнадежно

отстанешь, пропадешь!..»

Летом жизнь становится уже совершенно лучезарной.

Летом человек купается в речке, потом вылезает на

берег, чтобы обваляться в горячем песке, как котлета в

сухарях, и тут же из песка строит крепости и города,

потом опять лезет в воду, и вслед за ним ныряют с берега

длинноногие лягушки, а на кончике ветки садит, задре-

, мав, вся в солнце, золотая стрекоза и чуть-чуть

покачивается вместе с веткой.

Летом роща, которая зимой так далеко, оказывается

расположенной совсем близко от дома; Сережа ходит

туда каждый же&ь. Это первое лето, что мама разрешала

ему ходить в рощу с мальчиками, без взрослых. А как

без взрослых хорошо, если бы они знали!

Летом не надо зашнуровывать и расшнуровывать

ботинки (никчемное занятие, придуманное на страданье

людям) и вообще тратить время на одеванье и разде-

ванье: бегаешь в трусиках, й только вечером мама кртз-

чит с крыльца:

— Сережа, где ты? Иди надень рубашку, уже свежо!

И каждый день щедро дарит нежданные открытия и

радости.

Самая большая сережина радость этим летом —

галка.

Галку принес Васька. Она была желторотая, летать не

умела, ходила с трудом, припадая к полу и волоча хвост.

— Где ты ее нашел?—спросил Сережа.

— У нас в саду, на земле,—ответил Васька. — Из

гнезда выпала.

— А почему ты не положил ее обратно в гнездо?

— На ней не написано, из которого она гнезда. Там га-

лочьих гнезд до черта. Не в то гнездо положишь, они ее

до смерти забьют.

Галка открыла клюв и крикнула: «кар!»

— Есть хочет, — сказал Васька.

Сережа ножиком раскопал землю под сиреневым

кустом, нашел несколько дождевых червей и дал галке.

Она проглотила их, давясь от жадности, и заорала еще

громче: «кар! кар!»

— Подари мне ее, — сказал Сережа.

— А что за нее дашь? — спросил Васька.

— Я не знаю,— грустно сказал Сережа, чувствуя, что

сейчас Васька его ограбит.

— Ладно, сговоримся, — сказал Васька, не придумав

сразу, какую бы цену положить за галку. — Ты ее,

главное дело, корми хорошенько, то издохнет. Они,

воронье, ненасытные.

Он ушел, а черная, 'взъерошенная, орущая и вертящая,

головой птица осталась у Сережи.

Кот Зайка, разбуженный ее -крик-ом, вышел,

потягиваясь, на террасу и осторожно принюхался.

— Не смей! —закричал на него Сережа. — Не смей ее

трогать! Я тебе дам!

— Ох, Сережа,— сказала Марьяна,— и нажил же ты

себе хлопот...

Теперь Сережа с утра до вечера был занят работой:

копал землю и добывал червей для галки. Галка жила

в его комнате, в коробке от кубиков, выложенной внутри

мягкими тряпочками и ватой. Целый день ее

требовательные крики разносились по дому. Время от времени

нужно было ее поить: она задирала голову и разевала

клюв, и Сережа лил ей в рот воду из чайной ложки.

Дверь и окно приходилось охранять, чтобы Зайка ие

забрался в комнату.

— Отвратительная птица! — сказал Иконников.—

Удивляюсь, Марьяна Федоровна, как вы позволяете.

А как не позволить, если Сережа привязался к этой

птице?

— Галя-Галя! — кричал он со двора, неся ей червей

в игрушечном ведерке, и галка отзывалась из комнаты

неистовым: «кар!»

Он кормил ее и приговаривал:

— Бедная! Голодная! Ну, ешь, ешь, Галя-Галя-Галя!

Так он приучил ее к кличке.

Прошло недели две, и галка отказалась сидеть в

коробке. Она потребовала, чтобы ее выпустили на воздух.

Сережа отворил дверь. Вертя голо-вой, поблескивая

бусинками глаз, галка перебралась через порог, перешла

столовую и вышла на террасу. Там под стулом, развалясь,