первого года?
— Пятьдесят первого.
— Ас будущей управитесь года в три — дальше
двинетесь? К коммунизму заявитесь в первой роте?
— Товарищи, что делается! — Коростеле© встал,
громко двинув стулом; прошелся по тесной кухне — два
шага от стола к печи, два обратно... — Ведь уже близко,
а? Мы, мы, вот в этих наших рабочих сапогах, идем к
коммунизму и придем!
Алмазов бледнел, глаза его заблестели, дрожала рука
с папироской... Слова Горельченко насчет будущей
пятилетки и первой роты поразили его, никогда он не
представлял себе это так наглядно. «Ну да, так и есть,
тысяча девятьсот пятьдесят первый пойдет для меня с
сорок восьмого года. Да, именно мы идем к коммунизму
и придем...» По-новому увидел себя Алмазов, ярким
светом озарился для него простой и привычный его труд.
В этом ярком свете сердечные горести и неудачи
показались вдруг Алмазову почти не стоящими внимания;
образ женщины с золотым венцом вокруг прекрасного
лица, с младенцем на коленях,—даже этот образ
отодвинулся перед тем огромным и ослепительным, что увидел
Алмазов вплотную перед собой.
— Как бы американцы не помешали, — сказал он.
Сказал только для того, чтобы совладать с волнением:
не верил о<н в эту минуту, что кто-нибудь может
воспрепятствовать ему и его товарищам идти вперед и вперед!
— Немцы пробовали помешать, — сказал Бекишев и
поднял стакан. — Выпьем, товарищи, за время, в
которое нам выпало счастье жить!
— Какими в него войдем, в коммунизм? — сказал Ко-
ростелев задумчиво. — Достойны ли?
— Поскольку осилим построить — кто скажет, что не
достойны? — возразил Алмазов.
— Все-таки не без того, — сказал Коростелев, — что
есть в нас еще эти самые пережитки капитализма. Вот,
по совести — все ли, что во мне есть, я хочу взять с
собой в коммунизм? Конечно, не все.
— Для того нас партия и воспитывает, — сказал
Бекишев,— чтобы мы очистились от пережитков. Чем дальше
строим, тем больше очищаемся. Люди создают эпоху, а
эпоха переделывает людей. Нераздельный процесс.
Алмазову непонятно было-, куда вдруг свернул
разговор. «Ну, замечается еще иногда в людях кое-что, чего
не должно быть, — подумал о>н, — но все-таки: Родину
О'Т фашистов мы отстояли? Города восстанавливаем, хлеб
сеем, сталь льем, — кто? — обыкновенные советские
люди. Не плохи мы, стало быть; чего прибедняться?..» И,
словно угадав его мысль, сказал Горельченко:
— Крепкая кость у советского человека и крепкая
вера. Повел нас в Отечественной Сталин, и мы победили.
Ведет нас Сталин, и мы претворяем в жизнь самую
высокую — нету выше! — мечту человечества. Если есть
еще. в сознании людей старая какая шелуха — всю
скинем по дороге, в коммунизм ее с собой не принесем. А
сколько принесем хорошего, товарищи? Посчитайте.
И сильные мужские руки протянули стаканы над
столом, чокаясь за тост, предложенный Бекишевым.
«Званнн... Звоннн...» — раздается над полями. Это
сторож на второй ферме ударил в рельсу, возвещая начало
нового дня. Вставайте, люди, солнце взошло!
На том берегу, в обширных загонах, где под навесами
ночует скот, пробуждается хлопотливая жизнь: скрипят
иолодезные журавли, гремят ведра, с глухим
прерывистым шумом льются в сотни подойников белые струи
молока. Грузовик ждет — сейчас нагрузят его большими
бидонами, и шофер по прохладе повезет на станцию
молоко утреннего удоя и молоко вчерашнее, которое
сохраняется тут же в глубоких ледниках, укрытых
соломой.
Степан Степаныч запрягает быка в телегу, пробует
свою знаменитую косу: накосит молодой травы — овес
с горохом пополам, привезет скоту питательную зеленую
подкормку. Бык старый, знает порядок, сам
поворачивает к о-всяному полю, остановится где надо, только
скажи: «Приехали».
Бекишев и Толя идут по мосту. Бекишев вымыт
докрасна, свеж, подтянут. Толя идет, понурив голову, и
сочиняет стихи о неудавшейся любви: «Нет, ты не для
меня. Так суждено...» — и в то же время машинально
старается ступать по новым, свежим, атласным доскам,
тут и там белеющим в настиле моста...
Покинув молодую жену, меряет длинными ногами
дорогу к совхозу Коростелев. Вышел на постройку
Алмазов, крутит первую папироску, ждет, когда соберутся
строители. Вон уже они идут, с топорами, с пилами,—
с первой фермы, со второй,— местность ровная, видать
издалека.
Райкомовский «газик» стоит на тихой улице, где
пыльная зелень черемух свешивается из-за заборов и
плетней. Шофер, предвидя дальнюю поездку, поднял
капот и проверяет мотор, копаясь в его потрошках.
Выходит «а улиту Горельченко, сел в машину, шофер
захлопнул капот, взялся за баранку, завилась по улице
пыль,— поехал в колхозы Иван Никитич.
Попозже среди полей, что волнами ходят ^ вокруг
школы, поплывет синее платьице с белыми
горошками — учительница Марьяна Федоровна пошла к своим
питомцам.
А по-над речкой, по высокому правому берегу,
далеко от города идет Сережа. Он в сандалиях и
трусиках, с непокрытой головой; ветерок шевелит его мягкие
светлые волосы. Кругом разлизанное море желтой
сурепки, ромашки, одуванчиков. Одни одуванчики
золотые, только что раскрылись, другие торчат прозрачными
пуховыми шариками. Сережа срывает одуванчик и
дует — летит пух.
Сережа идет к старым осинам. Ради этого он
отказался пойти с мамой на школьные грядки, — ему
необходимо наведаться к осинам и проверить, не там ли его
галка, его Галя-Галя. Он уверен, что то была она: какая
другая птица могла отозваться на его голос? Васька
пускай смеется сколько хочет. Все уважают Ваську как
героя, мама сказала, что он прекрасный парень,
отличный товарищ и что Сережа обязан ему жизнью.
Действительно, (Васька хорошо сделал, что сразу вытащил
Сережу из воды. Сереже стало очень страшно, когда он
свалился в воду, и он очень благодарен Ваське, но
все-таки не стоит верить всему, что говорит Васька.
В этом Сережа убедился на опыте многих лет. Насчет
галки Васька, безусловно, ошибается. То была Галя.
Белая бабочка летела перед Сережей: летела —
словно танцо!вала. Сядет на цветок, сложит
крылышки,—Сережа только нацелится схватить ее — бабочка пугается
и летит дальше, на другой цветок. И опять вспархивает,
и опять летит.
Так шел Сережа по высокому берегу, ветерок
развевал его мягкие волосы, и белая бабочка летела перед
ним, перелетая с цветка на цветок.
