Стреляю, винтовка больно клюет плечо. Промазал, да какое к хренам собачьим промазал, видел же, черт побери, попал же… Нет, убегает, легко, быстро, со всех ног, светлые волосы разметались по ветру. Рядом со мной вздымается земля — даже не успеваю испугаться.
Почему-то верю — Она меня убережет.
Она… когда я увидел ее первый раз… Черт меня забросил в какой-то городишко, разоренный войной, какой войной, да не помню, какой, много их было на моем веку… Как всегда — ходишь по огромной свалке, которая когда-то была городом, вытаскиваешь из-под обломков кого-то, кого еще можно вытащить. Репортажи… да какие там к чертям собачьим репортажи, никогда не понимаю журналюг, которые вороньем слетаются на падаль, вытащат спасатели изуродованный труп, они уже тут как тут, только что не облизываются…
Там-то и встретил ее, полную, смуглую, сидела над трупом девочки, я еще отвел глаза, репортаж бы сделать, да какой там репортаж, у матери горе… стоял, смотрел, как растирает виски девочки, смывает кровь с разбитого лба…
Тут-то и случилось… Прикоснулась губами к девчушкиной щеке, замерла… и вот уже девочка встает, отряхивается, скулит, больно, и эта, смуглая, полная, толкает ее в сторону палатки с красным крестом, иди, иди к тетям, они тебе шоколадку дадут…
С ума я сошел, что ли…
А очень похоже… как во сне смотрю, как она идет дальше, по мертвому городу, останавливается перед сломанной яблоней, гладит искалеченные ветви. Дерево выпрямляется, медленно, нехотя, склоняет к земле ветви, тяжелые от налитых плодов…
Какой там репортаж, какое там что, иду за ней, испуганный, завороженный, прихрамываю, растянул лодыжку, только что не спотыкаюсь о собственную тень. Смотрю — как она останавливается перед тем, что было храмом, легко поднимает огромные глыбы, как будто они из пенопласта, а не из камня, кладет — одну на другую. Камни выскальзывают из рук, она хватает их — снова, снова…
— Помочь вам? — бросаюсь к ней, еще сам не понимаю, что собираюсь делать.
Смотрит на меня — почему я не могу выдержать этот взгляд… Прикасается к моей лодыжке, сжимает, больно-больно…
— Ч-черт…
— Терпи… вот так. Здоров, парень…
— А вы…
Даже не могу спросить — кто вы.
— Журналюга, что ли?
— Ну.
— О-ох, слетелись вы… как мухи на мед… как война, так раздолье вам…
— Ну что вы, я не такой…
— Да все вы такие… знаю я ваше племя…
Отворачиваюсь, иду вглубь того, что было городом.
— Стой, малец, ты помочь хотел…
Смотрю на нее. Снова не могу выдержать взгляд. Глаза как угли… Брови вразлет…
— В армии служил?
— Было дело.
— Девочку тут одну убрать надо…
Киллером себя и представить не мог, тем более — и в мыслях не было, что придется когда-то убивать девушку. Стыдно сказать, первый раз дрогнула рука… Первый раз… с тех пор столько у меня было этих разов, сейчас бы не то что застрелил, своими руками бы ее задушил… стройную, длинноволосую, с бархатной кожей… Только она тоже не будь дурра к себе не подпустит…
Врываюсь в узкий проход между двумя еще живыми высотками, вижу ее, стреляю, попал, попал, черт меня дери, попал, вздрагивает, хватается за воздух…
Небо падает на землю, приминает меня.
— Ну вы это… коленочку-то поберегите, а то знаете, протез протезом, да всякое бывает…
Киваю. Так непривычно ступать по земле, а на улице уже листья желтые, так непривычно все это, небо, большое, высокое, почему я боюсь, что оно упадет мне на голову… здесь-то небо не падает.
— Ну пойдемте… за вами уже подъехали.
Обрывается сердце.
— Кто?
— Жена ваша. Она же жена вам, да? Знойная женщина… все звонила, про вас спрашивала…
Иду — по больничным дорожкам, все еще не верю, что мои ноги меня слушаются. Иду к машине, так и есть, вот она, сидит на полсалона, перебирает четки… Глазища черные, нос горбинкой… брови вразлет…
— Ну что, жив-здоров?
— Вроде да, — вымученно улыбаюсь.
— Садись, что ли, поехали… а то она-то нас ждать не будет…
Не говорит, кто она — понимаю, киваю.
— Она сейчас где?
— Как всегда. Везде. И еще много где. Сирия, Ливан… И вообще, у меня-то что спрашиваешь, твое дело за ней следить… и ловить.
— А вы…
— А что я, у меня сам знаешь, дел не меряно.
— После этой все… восстанавливать?
— Да что после этой… Чтобы реки текли, надо? Надо. Чтобы трава росла надо? Надо. Чтобы люди рождались надо? Святое. А солнце чтобы землю грело… а города чтобы стояли, не рушились. А…
— Все вы?
— Все я.
— А… чтобы люди умирали… это по ее части?
— Ишь, какой догадливый… Что, парень, в Хургаду поехать не хочешь?
Меня покоробило. Песчаные пляжи… Ласковое море… и это сейчас, когда где-то она поит землю кровью.
— Да нет…
— А придется. Там она… — смешок, — на пляжах… отдыхает.
Вздрагиваю.
— Так что давай. И это, парень… осторожнее давай.
— А что так?
— А так… не мы одни с тобой такие умные, она тоже человечков нанимает… чтобы меня хлопнули. И тебя. Так что в оба гляди…
Холодеет душа. Почему-то не хочется оставлять ее здесь… одну…
— Обо мне не беспокойся… твое дело ее грохнуть… Ну давай, парниша, удачи.
Крыльцо аэропорта выплывает из тумана, мерзко холодеет душа. Она сгребает меня в охапку, большая, сильная, впивается губами в мои губы. Живая, знойная… Нос горбинкой… брови вразлет…
Рушится мир.
Падаю — в бездну.
Не отпускаю ее, не уходи, не уходи, моя, моя, никому не отдам.
— И-ишь какой… как-кой парень пропадает, и не женат…
Спрашиваю — что давно вертелось на языке.
— А у тебя… таких… сколько было?
— Ой, тьфу на тебя. Да какое там… До того ль, голубчик, было… И ты тоже не заглядывайся, какая из меня к хренам собачьим жена… Домой придешь, а жрать нечего, а жена в сибирской тайге сосны растит… или реки гонит…
— А ничего… сам пожрать приготовлю… и ждать буду…
Смеется. Целует еще раз, крепко, жадно…
— Проход закрыт.
Протягиваю корреспондентскую карточку.
— Молодой человек, проход закрыт, вас там как муху грохнут.
— Я журналист.
— Очень рад, а я часовой.
— Да вы не понимаете…
Вырубаю его — точным ударом, бегу — со всех ног, туда, где кровь, смерть, где она, ходит где-то там, стройная, блондинистая, глаза в пол-лица…
Небо гудит, плюется снарядами, дрожит земля, скалится дулами винтовок. Падаю в песок, ползу, пули скачут вокруг меня… как-кого черта, не видите, что ли, в штатском, в штатском, вытаскиваю белый платок, нате, нате, утритесь… черт, не утираются…
И понимаю — что целятся в меня…
…она тоже человечков нанимает…
Знать бы, где эти человечки… ползу — в никуда, искать ее, да какое искать, она сама меня найдет.
Вижу ее — чуть различимую там, в лабиринте улиц, какая неуместная в этом хаосе грязи и крови в своем платьишке, туфли на шпильках, нитка жемчуга…
Целится в меня, пистолет кажется огромным в крохотной ручонке.
Падаю в песок — смерть свистит мимо, кусает за ухо.
Врешь, не уйдешь…
Цельсь…
Кто она…
И кто Она…
Массивная, пышнотелая.
Нос горбинкой.
Черные брови вразлет.
Не знаю. Никогда не спрашивал. Не то, чтобы стеснялся… просто как-то очевидно было, само собой разумелось, что есть она, и есть Она. И как зовут, не спрашивал, никак их не зовут, нет у них имен. Она ведь тоже не спрашивала, как меня зовут. И кто я… Вот спросить меня сейчас — кто я, я и не отвечу. Человек… а что такое человек… двуногое… без перьев… класс млекопитающие, отряд приматы… секция… узконосые… или как оно там…
Вот и Она мне ничего не объяснит, Она сама про себя ничего не знает… Да и вообще кто про себя что знает, можно подумать, кто-то помнит, как родился… откуда взялся…
Цельсь…
Черт, с-сука… винтовка беспомощно фыркает, ну миленькая, ну еще патрончик, ну знаю, не зарядил, ну прости…
Смерть жалит в плечо. Она уже не боится, она уже идет ко мне, легкая, стройная, рядом с ней с грохотом оседает стена какого-то отеля, она, казалось, не замечает.
