В смешанном классе было неплохо, хотя самые красивые девчонки ходили в чисто женский класс; обычное дело: чем лучше ты узнаёшь кого-то, тем больше видишь в них недостатков. Но здесь мой взор мог отдохнуть на черных, пламенеющих волосах Тани, она все еще оставалась в какой-то степени для меня загадкой, потому что сама она никогда ничего не говорила, а на вопросы отвечала с такой громкостью, которую даже наша учительница фрекен Хенриксен отчаялась увеличить. Зато она оборачивалась всякий раз, как я что-нибудь говорил, и одаривала меня сдержанными улыбками; увидишь такую улыбку, считай, жизнь прожита не зря; поговаривали, что она цыганка и живет в цирковом вагончике у ботанического сада на Тёйен; это только добавляло ей привлекательности, поскольку мало что может быть интереснее жизни этого народа, который кочует по всему земному шару с гитарой, крадет и заправляет каруселями.

Вот потому так и выходило, что на уроках я тянул руку прежде всего для того, чтобы Таня обернулась; этого я добивался и сегодня, к тому же мне надо было разделаться с той бурдой, что все еще не перебродила в моей голове. Но вместо того чтобы блеснуть какой-нибудь остроумной репликой, я обнаружил, и слишком поздно, что в кои-то веки не сделал уроки, и разревелся. А уж если дал плачу волю, то прекратить его сразу нет никакой возможности, я как придурочный навалился на крышку парты и взревел во все горло, что интересно, прекрасно понимая, что этот срыв мне дорого будет стоить, и легче мне от этой мысли, понятно, не стало.

— Но Финн, дружочек, что такое, что случилось?

— Не знаю! — взвыл я, и это было истинной правдой, к тому же ответом этим я остался очень доволен, а то не ровен час выпалил бы всё как есть: что с мамкой что-то не так!

Классная вывела меня в коридор и сумела успокоить настолько, чтобы я уяснил ее слова: она собиралась отправить меня домой с запиской, чтобы удостовериться, что все в порядке. Но этому я так энергично воспротивился — излив новый поток слез, — что ей снова пришлось дожидаться, пока я не возьму себя в руки; тем временем я сполз вниз по стенке и остался сидеть на полу пустынного коридора, уставившись в пустую даль, походившую на эхо в больнице, где все дети смеются беззвучно, а у мертвых уже выросли крылья, и фрекен Хенриксен, с которой у меня в общем-то были хорошие отношения, спросила вдруг:

— Ты что-нибудь видел?

Я вздрогнул.

— Что я видел?

— Нет-нет, я просто подумала, может быть, ты, ммм... видел что-нибудь?

— Что видел? — снова крикнул я, при этом пропасть подо мной углубилась, потому что мало того что мамка стала какой-то далекой и другой, так я к тому же, может быть, знал что-то, мог предугадать. — Ни фига я не видел! — взвыл я.

— Успокойся же, Финн, — сказала фрекен Хенриксен, уже менее ласково — она, наверное, была сыта мной по горло, а я по-прежнему сидел на полу и в голове мельтешили обрывки воспоминаний и смешных слов, которые нам с мамкой почему-то понравились или, наоборот, показались дурацкими или лишними, слов таких явных, что их можно было потрогать, ощутить, как бетон и выхлоп, пиассаву, бензин, кожу, сапожную кожу... Я проваливался глубоко в голубой сон о том, как я буду кататься с горки на своей новой ледянке, и плакал, и канючил, пока наконец мамка не схватила меня за руку и, крепко держа, потащила вниз по накатанной дорожке, от Трондхеймского шоссе к пустырю; но это была больше не извилистая река прозрачного холодного стекла, а коричневая глинистая колея, похожая на засохшую полоску крови из носа на разбитом лице.

— Понимаешь теперь? — крикнула она так громко, что у меня в ушах зазвенело.

— Зиме конец! Весна!

— Ну что, вернемся в класс? — спросила фрекен Хенриксен.

Я поднял на нее глаза.

— Да, — сказал я, встал с пола и попытался принять такой вид, будто мы за эти несколько последних минут договорились считать, что в общем-то ничего особенного и не произошло.

Но новость о моем срыве достигла, естественно, школьного двора, и по пути домой Анне-Берит недвусмысленно ухмылялась. Теперь Желтый с Синим уже проснулись — Красного было не видать; они сидели перед своими домишками, пили что-то из блестящих банок и зазывали нас в гости, мол, Синий покажет нам свою белочку, из-за чего Анне-Берит так и зашлась в редком для нее приступе хихиканья.

— Убийцы! — крикнул я во все горло. Синий поднялся, выкинул руку в гитлеровском приветствии и проревел нечто, чего мы не разобрали, потому что уже во всю мочь мчались в сторону туристической гостиницы и успокоились, только пробегая мимо теннисной площадки, где я обнаружил несколько своих приятелей, которые как раз разжигали костер, и спросил, не хочет ли Анне-Берит с нами. Она остановилась, внимательно посмотрела на меня и сказала, что ее мать не любит, когда у нее от одежды пахнет дымом, особенно дымом от горящего толя, что у меня, наверное, и так уже все подошвы в глине, и понесла еще всякую прочую чепуху, на нее непохоже было так много болтать, но я обрадовался, что она хотя бы забыла о моем срыве.

Не тут-то было — вечером я услышал звонок в дверь; это пришла фру Сиверсен и завела с матерью приглушенный разговор; сразу после ее ухода мамка заглянула ко мне, встала в новом дверном проеме, сложила крест-накрест руки и оглядела меня, опять валявшегося на диване с книгой, как чужого.

— Скажи мне, чем ты на самом деле занимаешься днем? — сказала она так сухо, что я не мог просто ее проигнорировать. Но и ничего другого сделать я тоже не мог, так что лежал себе и пялился в комикс “Юкан” до тех пор, пока ситуация не начала напоминать разведывательную операцию — видел ли я что-нибудь?

Но даже и теперь мать не сделала поползновений пригреть блудного сына, а вместо этого меланхолично покачала завитушками и опять удалилась на кухню. Но дверей за собой не закрыла, ни новую, поставленную Франком, ни в гостиной, так что мне слышно было, что мамка принялась мыть посуду, обычно это было моим делом, обязанностью, от которой мне не удавалось увильнуть, а мамка лишь вытирала посуду и убирала ее на место. Я откинул журнал в сторону, встал и вышел на кухню, отодвинул ее бережно от раковины, но в порядке исключения не стал ни брызгаться водой из-под крана, ни размахивать щеткой, и в результате мы, как исчерпавшая все темы разговоров супружеская чета со стажем, мыли и вытирали стаканы для молока, тарелки и вилки и явно метили на большую золотую медаль в дисциплине “самое продолжительное молчание” в нашей квартире. Но я уж на этот раз достаточно наревелся, чувствовал я, и исправно играл в молчанку, пока не понял, что сейчас начну, к черту, хохотать. И тут же плюхнул щетку в грязную воду, так что брызги фонтаном ударили ей прямо в лицо. Она отпрянула и яростно завопила, но справилась с собой и застыла, угрюмая и какая-то странная, уперев одну руку в бок, а другой прикрыв глаза, потом тяжело опустилась на ближайший кухонный стул и с апатичной миной проговорила — а с волос у нее капала мыльная вода:

— У тебя есть сестра.

— Че-во?

— Сводная сестра.

Ну что на это скажешь. Я и так знал про эту сестру, обретавшуюся где-то в этом мире и захапавшую вдовью пенсию, которая должна была достаться нам. Но тут до меня дошло.

— Парикмахерша?

— Да.

Да, парикмахерша, Ингрид Улауссен, которую, впрочем, звали вовсе не Ингрид Улауссен, была матерью этой шестилетней девчонки по имени Линда, и она нашла нас по объявлению в газете, потому что мы сдуру опубликовали его не под номером, а подписав собственным именем, чертова глупость, но кто же мог предвидеть такое.

— Под каким номером?

И это были еще не все новости. Но сначала мамке нужно было вытереть лицо. Она ушла в ванную, вытиралась долго и тщательно, я же стоял на скамеечке, которая мне уж, пожалуй, и не нужна была, так я вырос — и мрачно пялился на щетку для мытья посуды, описывая ею широкие тугие круги в белесой мыльной воде, пока у меня голова не пошла кругом; но тут мамка вернулась из ванной, уже без косметики (для работы в обувном ей надо было краситься), и выглядела она теперь как по выходным, когда мы с ней оставались вдвоем, только она да я, вот тогда она и была красивее всего.