Я старался делать вид, будто ничего такого не происходит, но атмосфера явно накалялась: дядя Бьярне был в нарядном темном костюме с ультрамариновым галстуком, на брюках наведены стрелки, гладко выбрит, аккуратно причесан, на ногах — начищенные черные туфли; от него пахло лосьоном после бритья. А Тур — его прямая противоположность во всех отношениях, однако что-то в нем проглядывало и вызывающее, в этих его коричневых туфлях, галстуке-удавке, взбитых в кок волосах и ухарских коленях неглаженных брюк, словно бы он в пику старшему брату, словно бы ничем его не хуже, и это были не два неконгруэнтных мира, но два поколения, которые сошлись тут со своими мелкими, прикрытыми улыбочками, колкостями, больше похожими на неизлечимые открытые раны, чем на добродушные поддразнивания, и, возможно, зудящие у них обоих с детских лет, просто я раньше не обращал на это внимания, как и на смех дяди Оскара — а может, у него всегда был такой смех?

Или это открылось благодаря Линде?

И еще я видел, что бабушка, похоже, не настолько уж в маразме, а просто махнула на все рукой и опустила шторку на этот вечер, по случаю визита, сидит теперь в своей качалке и считает не карты, а минуты, когда все это наконец закончится, как обычно говорила мамка, когда мы после подобных визитов шли домой; здесь все включали обратный отсчет.

А что же я сам?

Меня видно было в узкое зеркало в черной рамке, которое висело на стенке позади бабушки; обычно его прикрывала домотканая салфетка. И я, наверное, действительно вырос, будто с последнего визита сюда прошло года четыре: я стал на голову выше, плечи не помещались в зеркале, грудная клетка и руки скрылись, ладоней было не видать, хоть я и поднял их на высоту лица и прижал к облезлому стеклу зеркала; моим глазам там тоже не было места, вообще ничему не было места, во всяком случае не было места ни для чего, что имело бы отношение ко мне, но бояться тут было нечего, потому что ровно как с мамкой — другие этого не замечали.

— Ну что? — сказала бабушка. — Будешь переворачивать или нет?

Я опустил глаза на маленький столик, сделанный для нее дядей Оскаром, на карту рубашкой вверх, и сделал вид, будто размышляю, стоит ли мне ее перевернуть; но в увядших уголках ее рта я приметил поддразнивающую улыбку и медленно покачал головой.

— Лучше не буду, — сказал я, улыбнувшись как можно шире.

— Ну и правильно, — сказала она, засунула карту назад в колоду, перетасовала ее и сдала, опять перетасовала и опять сдала...

Линду привели наконец в порядок: ее как принцессу водили по квартире и не переставали трендеть ей в оба уха, какая она нарядная, и маленькая, и красивая, и умная, и как она ловко научилась делать книксен, и я увидел, что во всей этой болтовне действительно что-то есть, просто нам понадобился целый год, чтобы это обнаружить; теперь взгляды всех были обращены на нее, и даже на заевшейся роже тети Марит читалось, что Линда мало того что как все, но даже угрожает составить конкуренцию ее дочкам.

Это был четвертый сигнал опасности. Или пятый...

Оказывается, шесть ее девиц уже получили подарок по дороге сюда, в поезде, еще до Рождества, чтобы они вели себя спокойно, пока мы поедим и можно уже будет распаковать основные подарки; бамбуковые палочки игры “микадо” были рассыпаны на кухонном столе, и раз за разом выигрывала Линда; ее ручонка была тверда как скала и всякий раз извлекала палочку из кучки, не задев ни одной другой палочки, и это было уж слишком: Марит не смогла удержаться и пустила в ход свои обычные уловки:

— А ты дотронулася! Я видала!

Линда, не в пример ей, полагалась лишь на свои большие удивленные глаза, которые действовали на окружающих куда лучше, чем экзотический диалект.

— Э-э, Марит-то наша проигрывать не умеет,—засмеялся дядя Тур, заглянувший на кухню, чтобы подлить себе сельтерской, и на ходу одобрительно погладил Линду по голове.

— Че, значит, я вру?!

— Ой, да не бузи.

— Ну-ка, Тур, не смей так с ней разговаривать, понял? — сказал дядя Бьярне, вошедший следом за Туром.

— Вот еще, к чертовой матери, как хочу, так и разговариваю, а проигрывать она не умеет!

— Не кипятись, братан, не то придется тебе попробовать вот этого, — сказал дядя Бьярне и поднес к его носу кулак в попытке разрядить обстановку, которая с течением дня становилась все более и более тягостной, словно мы крутились на разгонявшейся карусели. Дядя Тур расставил ноги в нечищенных туфлях чуток пошире, профессионально выдвинул вперед бедро и принялся пританцовывать по кухне, как вполовину похудевший шведский боксер Ингемар Юханссон, и бить джебом воздух перед пачками рафинада, банками с кофе, стоявшей на подоконнике, подрагивая листьями, бегонией и булькающей на плите кастрюлей мамкиной тушеной капусты; потом решительно обхватил мамку за талию и закружил ее в залихватском вальсе, напевая тему из “Третьего человека”; на физиономии же удачливого инженера бумажной фабрики отчего-то все отчетливее проступала ярость, мы все видели, что вот-вот случится что-то, но в конце концов это тетя Марит ухитрилась прошептать ровно так тихо, чтобы мы все смогли расслышать:

— Я же говорила, не надо было нам идти сюда в этом году.

— Ни хрена ты не говорила!

— Ах так, значит, не говорила, по-твоему?

— Нет, по-моему, значит, не говорила, а наоборот, тебе до смерти хотелось посмотреть на придурковатую девчонку.

— Да Бьярне же!..

На этом танцы закончились. Мамка высвободилась из рук дяди Тура, в три целеустремленных шага пересекла кухню и что было силы залепила брату номер два пощечину, да так, что он, шатаясь, отступил назад и осел на скамью, на которой он обычно проводил завершающую часть вечера, дочитывая те две книги, которые он заранее знал, что ему подарят.

— Какого черта ты себе позволяешь...

Он привстал было, но был остановлен еще одной пощечиной и остался сидеть. Тетя Марит полупридушенно взвыла. У мамки руки и шея зарделись ярким пламенем, похоже было, она вот-вот бросится в новую атаку; должно быть, дядя Оскар тоже заметил это, потому что попытался обхватить ее руками, с тем результатом, что и он тоже схлопотал по морде.

— Конечно, теперь тебе понадобилось встрять, — завопила она. — А где же ты был, когда был нужен мне?!

— Что это вы там вытворяете? — крикнула бабушка из гостиной.

— Посмотри на нее! — закричала мамка стальным голосом, показывая на забившуюся в угол Линду, вцепившуюся одной рукой в бамбуковую палочку от “микадо” и в меня — другой; или, может, это я в нее вцепился, а не она в меня. — Это тебе ничего не напоминает? Это тебе ничего не напоминает?

Дядя Оскар виновато и жалко поник.

— Ты был взрослым и видел, что происходит,—не унималась мамка, — и ты, и эта бестолочь в гостиной!

— Больно! — воскликнула Марит, и другие девчонки расплакались все по очереди; тут мамка, похоже, пришла в себя и начала воспринимать окружающее, может быть, услышала невнятное бормотание дяди Бьярне:

— Думаешь, он только над тобой измывался, дура. Дальше последовало что-то о темноте в ванной, что, как я понял, имело отношение к их отцу, моему дедушке, о котором говорили еще меньше, чем о моем отце, — мы даже на могилу к нему не ходили, за ней ухаживал дядя Оскар; я один раз с ним сходил накануне Рождества четыре года тому назад, днем, холодина была жуткая; мы зажгли свечки и положили венок среди миллионов других, а когда я спросил, на небе ли дедушка, дядя Оскар тихо и спокойно пробубнил, выпустив морозный пар, что — нет, он в аду.

Услышать подобное от дяди Оскара — такое не часто случается, так что я постоял немного, ковыряя снег носком ботинка и раздумывая; но он сказал это так, что слова прозвучали буднично, дескать, где-то для каждого из нас найдется место, так что я совсем про это забыл, а вспомнил только сейчас, когда обнаружил, что и на дядю Тура тоже нашло что-то непонятное и он стоит, прижавшись лбом к ледяному оконному стеклу, и плачет как ребенок.