— В магазине?..

— Угу.

— Там есть телефон?

— Да. Два.

Я продиктовал оба номера, он записал их и сделал вид, будто впечатлен тем, что человек моего калибра в состоянии запомнить два номера из шести цифр в правильном порядке.

— Ты туда звонил когда-нибудь?

— Нет.

— Но помнишь номера наизусть?

— Да.

— Зачем?

Я понял, что он заговаривает мне зубы: что это за чепуха с номерами телефонов, будто ему не известно, что любые мальчишка или девчонка хранят в голове все невротические коды, которые необходимо будет активировать при наступлении катастрофы. Он сказал:

— Это необычно.

— Чего?

Он снова улыбнулся, поднялся и пошел опять к архивному шкафу, достал оттуда еще два листка, в которых тоже оказалось непросто разобраться, — это уже обо мне было, так сказать, следы меня в доброжелательных отчетах фрекен Хенриксен; прочитал и положил их назад с видом, будто теперь ему придется принять во внимание много чего еще.

— А что это с мамкой? — сумел я выжать из себя.

— Да ничего, — ответил он с отсутствующим видом, написал несколько цифр синей ручкой на чистом листке, протянул его мне, попросил внимательно посмотреть и разом перевернул исписанной стороной вниз; потом спросил, что я запомнил.

Я запомнил все. Он удовлетворенно хмыкнул, я же раздумывал, будет ли вопрос с Линдой решаться на основании моей способности запоминать числа и не стоит ли мне заодно выдать ему и другие цифры: сколько литров крепких напитков норвежский народ ухитряется влить в себя за год, сколько новенький “Хилман” стоит в автосалоне “Машины и автобусы в Экерне” — все то, о чем мы беседовали с Кристианом... или какова высота самой высокой горы Швеции? Она называется Кебнекайсе, можно в любом справочнике прочитать.

Я чувствовал, что начинаю не то чтобы раздражаться, но все сильнее запутываюсь, и тут-то я и понял, что он меня обдурил, злость из меня выдурил.

— Тебе бы поучиться игре в шахматы, — сказал он.

— А я играю.

— Да? Где?

— Чего?

— За клуб играешь?

— Нет.

— А вот на Вейтвет хороший же вроде клуб?

Я не ответил. Но дело было уже сделано. Директор снова закурил.

— Теперь иди в свой класс, Финн, а я посмотрю, что тут можно сделать.

Я поднялся и заметил, что меня больше не трясет, только боль от медвежьей хватки Самуэльсена еще давала знать о себе. Я закинул ранец за спину, но все никак не мог заставить себя уйти.

— Разумеется, обещать я ничего не могу, — завершил он и покрутил в пальцах сигарету около узких своих губ, будто предвкушая, как он разломит ее во рту пополам, стоит мне только оказаться за дверью.

Я опустил голову и вышел, пересек приемную, где сидела секретарша фру Нильсен в темной, плотно облегающей секретарской юбке и овальных очках и тоже дымила как паровоз, проследовал пустыми коридорами, без стука вошел в свой класс, сел за парту и достал учебники, не обращая внимания ни на то, что все взгляды направлены на меня, ни на раздраженный вопрос фрекен Хенриксен, где я был.

— У директора, — сказал я только, и Таня обернулась ко мне с улыбкой, Таня, в марте вдруг переставшая ходить в школу, но теперь вновь появившаяся, потому что в цирковом вагончике ее отца, по данным Фредди I, спустили покрышки, но сейчас мне было не до нее.

— Сегодня утром сломали дома Желтого, Красного и Синего, — громко сказал я.

— Что?

Фрекен Хенриксен не привыкла к тому, чтобы я высказывался без спросу или загадками; правду сказать, я был ее любимым учеником, но по пути в школу я видел, как трое взрослых мужчин стояли рядышком и ревели будто маленькие, оплакивая снос своих убогих хибар, и уж лучше было представлять себе эту картину, чем думать о Линде.

— Снесли дома тех людей, что жили в Мюселюнден, — сказал я. — Бульдозером. Там и полиция была.

— Вот как?

— А я стоял и смотрел и все видел. Вот.

Я опустил глаза долу, чуть ли не благоговейно. Фрекен Хенриксен явно не могла для себя решить, насколько глубоко она может позволить втянуть себя в обсуждение проблем Желтого, Красного и Синего, так что я добавил, что их арестовали за незаконное проживание в своих халупах, потому что садово-парковая служба собирается разбить там газон, и не только на месте Мюселунден, но и по всему склону до самого Трондхеймского шоссе, там тоже все заросли расчистят. А поскольку парочка других учеников, по всей видимости, тоже имели свое мнение на этот счет, хотя и не подняли рук, фрекен Хенриксен повела речь об отверженных обществом людях, о несчастных, как она их назвала. Фредди I спросил:

— Это вы про бродяг?

— Нет, Фред, я не об этом, я говорю о том, что, возможно, не всем на долю выпадает достаточно любви, и по этой причине...

— Ухаха, — воскликнул Фредди I, широко ухмыльнувшись, и огляделся в поисках поддержки. И нашел ее в лице обычной кодлы; я к ним не подключился—сегодня не хотелось, я смотрел прямо перед собой, а фрекен Хенриксен быстро сделала несколько шагов в его сторону.

— Они во время войны участвовали в конвоях, — поскорее вставил я.

— А это что такое? — простодушно спросил Фредди I.

Фрекен Хенриксен остановилась, собралась с мыслями, выдохнула и вернулась за кафедру.

— Да, Финн, можешь объяснить нам, кто такие участники конвоев?

— Ну, они, это... что-то делали во время войны. У меня дядя тоже был в конвое... Он рубит... дрова.

— Дрова?

— Да, он спускается в подвал и рубит дрова.

Фрекен Хенриксен принялась рассказывать о трагической судьбе участников северных конвоев, но без особого успеха у слушателей: нам уже до чертиков надоели пустопорожние документальные фильмы, вечер за вечером в черном миноре следовавшие один за другим по экранам телевизоров, словно похоронная процессия. Я дал глазам отдых и любовался волосами Тани под голос фрекен Хенриксен; у нее был красивый голос, один из редких взрослых голосов, которые не раздражают. Мамка тоже красиво говорит, но иногда слишком пронзительно. Марлене говорит спокойно и с одной и той же интонацией, будь то дождь или снег. У Яна голос слишком тонкий. Кристиан говорит как радио, а у матери Фредди I голос такой, что на второй минуте любому человеку каюк. Так я думал, сидя за партой и заглядываясь на длинные волосы Тани, они были будто река блестящих чернил, я склонился над партой, чтобы вдохнуть их запах — смесь цветов и бензина, никто не пахнет так, как Таня, и ни у кого нет голоса прекраснее, жалко только, что она им почти не пользуется; мало того, она им так редко пользуется, что все время сидишь и думаешь — скажи хоть что-нибудь, девочка, мне ужасно хочется слышать твой голос! И я еще ничего не сказал о голосе Линды, потому что думать о ней у меня не было сил. Приятный голос фрекен Хенриксен добрался тем временем до героя войны Лейфа Ларсена, и, естественно, рассказ ее плавно переключился на холодную войну, из-за которой все мы обязаны оборудовать в подвале бомбоубежище с железной дверью, которую не открыть детям младше двенадцати лет, мы живем в атомный век, после чего она вернулась к Желтому, Красному и Синему, и я вижу, что Фредди I не терпится добавить, что Синий любит показывать девочкам свою белку. Но сегодня даже Фредди I контролирует все свои органы, даже Фредди I задела судьба Желтого, Красного и Синего.

Со звонком я встаю из-за парты одновременно с Таней, задеваю ее локтем, и меня дергает током, и я говорю “извини”, благо, за лето я научился у одного своего друга манерам, и тут же отчего-то вспоминаю Живоглотку как предупреждение о том, что жизнь бывает опасна для жизни — и как только человек выдерживает?

— А где ты была? — спрашиваю я, и, как ни странно, мой голос звучит совершенно нормально.

— Что?—говорит она, не произнося ни звука. Мы с ней сидим на одном квадратном метре уже три года минус месяцы ее отсутствия, а обращаюсь я к ней впервые, так что странно было бы, если бы мы оба не чувствовали себя не в своей тарелке; но мне удается повторить свой вопрос.