штаба полка капитан Кобылкин, бородатый, краснощекий человек, с двумя георгиевскими крестами поверх

дохи, и адъютант полка, моложавый, усатый подпоручик Ястребов.

Все они кутались в шубы и, ежась от холода, вели разговор.

— Досадное недоразумение, господа офицеры, — цедил сквозь ледяшки усов полковник. — Мы,

оказывается, в потемках не разглядели как следует приказ из штаба бригады. Оказывается, нам приказано

отступить по стратегическим соображениям, понимаете, не Айран занять, а отступить. Так и написано, вот

смотрите, отступить на Тайран. А это верст сто отсюда, не ближе. А мы вот сейчас ведем атаку.

Офицеры молчали.

— А жаль… — продолжал полковник. — В принципе отступать не люблю, нужно по-суворовски… Ишь,

как мчатся наши орлы. Прямо небо штурмуют. Пустяк занять Айран. — Пассаж, нечего сказать… Брр-р, холод!

Офицеры продолжали молчать.

— Ну и олухи, извините меня за откровенность, господа. — Олухи, говорю, сидят у нас в штабе бригады.

Видите ли, растерялись! Там какие-то слухи из Петрограда идут — вот и растерялись. А что, если нам не

послушаться приказа?

— Отрежут турки, господин полковник, — сказал начальник штаба, усиленно массируя и без того

красную щеку. — А сил мало. Потери сегодня, по скромным подсчетам, человек триста, не считая

обмороженных. Опасно, могут отрезать…

— Отрежут! Моих-то орлов отрежут? Да не будь я полковник Филимонов… Меня знают в армии… Меня

сам Николай Николаевич знает… Да не будь я… что… что…

Офицеры молчали, отвернув в сторону головы.

— Хотя, действительно, отступить следует, — помолчав, заявил полковник. — У меня коньяк весь

вышел. Скучища-то какая! Ну, что ж, подпоручик, отдайте приказ об отступлении. И догоняйте нас, мы с

капитаном уже… уже отступаем.

— Слушаю-с, господин полковник.

*

Командир взвода поручик Соколов бежал впереди цепи, как хороший горец. Взвод еле успевал за ним. На

ходу поручик кричал, поворачивая свою восторженную голову то в сторону вершины горы, где засели турецкие

цепи, то в сторону взвода, размахивая наганом, и кричал:

— Ура, ребята!.. За Русь святую!.. За царя-батюшку!.. Не посрамим… Вперед, друзья, на нас смотрит вся

Россия!

Слова его долетали к. бойцам, но не вызывали подъема. Солдаты шли в атаку с таким видом, точно они

исполняли неприятное, но нужное дело.

— Братцы, вперед! За Россию! Докажем туркам! Вперед, ура!

— Уррра, — лениво прокатывалось по цепи.

У небольшой скалы, точно грозящий кулак выпиравшей из-под земли, взвод неожиданно наткнулся на

передовую засаду неприятельских войск. С криком “ура” бросились солдаты на красные фески и, не стреляя,

штыками быстро прикончили их. А в конце схватки ранили поручика Соколова. Шинель офицера мигом

покрылась кровью. Поручик пошатнулся, но в ту же секунду выпрямился и, раскачиваясь, зашагал вперед.

Смертельно бледное лицо его вдруг загорелось румянцем. Заискрились черные глаза. Он левой рукой зажал

свою рану, а правую высоко выбросил вверх и с криком: “Вперед… герои! Ура!” — рванулся вперед.

Взвод, воодушевленный примером бесстрашия и мужества своего командира, остервенело ринулся за

ним. Бойцы, скользя по льдистым камням и спотыкаясь, точно на крыльях ветра, мчались ввысь. Вот передние

солдаты поровнялись с окопом противника. Стрельба смолкла, как по команде, и бой штыковой закипел у

камней и ям, где залегли турецкие янычары. Точно из-под земли вырастали десятки голов в красных фесках.

Вопли раненых, стоны умирающих, крики “ура — алла” слились в один воющий крик “ай-а-а-а!”

Поручик Соколов, добежав к окопам противника одним из первых, почувствовал вдруг, что его оставляют

силы. Тщетно пытался он зажать ладонями рану, из которой уж фонтаном била кровь. Тщетно старался он

сохранять крепость в слабеющих ногах. Силы уже покидали его. Он, стоя на месте, шатался, как пьяный.

А между тем цепь противника была смята, враг уничтожен, и путь к Айрану оказался свободным.

Уже хотел поручик приказать своим бойцам двинуться в наступление дальше под командой

замещающего его унтер-офицера Нефедова. Но в это мгновение, точно упав с неба, перед ним вырос связной из

штаба полка. Он передал поручику небольшой пакет и остановился возле в ожидании приказа.

Дрожащими руками, уже весь обливаясь кровью, свободно хлынувшей из раны, поручик разорвал

конверт, густо пачкая его окровавленными руками. Нахмурив брови, прочитал приказание. Потом смял его,

зашатался и, точно позабыв обо всем, хрипло прокричал:

— Проклятые… прок… предатели… ооо-х! За что столько смертей?

Силы мгновенно оставили его. Он, покачнувшись, упал на каменистый скат холма, и, если бы не

вестовой, задержавший его ногами на месте, тело поручика скатилось бы на версту вниз в лощину.

Подбежал унтер-офицер Нефедов. Посмотрел на раненого. Вынул из его рук судорожно зажатую

бумажку. Прочитал ее. Нахмурился и крикнул приказ об отступлении.

В то же время Айрапет Шахбазов, ожесточенно добивавший раненого турецкого офицера, тихо вскрикнул

и сел на землю, размахивая руками. Это заметил солдат Хомутов. Он стоял неподалеку, вытирая полой шинели

покрытый кровью штык своей винтовки. Посмотрев на раненого товарища, он покачал головой и сказал

соседям.

— Вон, ребята, арабку пристукнули. Давайте подберем.

Взвод отступил.

*

Соловей, соловей — пташечка,

Канареечка жалобно поет.

Раз-э два-э, горе не беда,

Канареечка жалобно поет.

— Ротта-а, стой!

И песня и топот ног сразу умолкли. Одна темная фигура подбежала к другой и, козырнув, спросила:

— Привал, ваше благородие? Прикажете разбить палатки?

— Да. Только смотри, Нефедов. Потолкуй с ребятами, винтовки осмотри. Наша рота первой должна быть

в Эруме.

— Слушаю-с, ваше…

— А где штаб, Нефедов?

— Вон, ваше благородие… Налево палатка, с флагом.

— Ну, я пошел к командиру полка. Устраивайся тут. Через час ко мне зайдешь.

— Слушаю-с. А как же раненых?

— Кто ранен?

— Их благородие поручик Соколов.

— И еще кто?

— И еще семнадцать нижних чинов, ваше благородие.

— Где они?

— В обозе, ваше…

— Ну, ничего. До завтра потерпят, а завтра после взятия Эрума с другими ранеными эвакуируются.

— Слушаю-с.

Скоро на снежной, но уже местами грязной поляне, окруженной со всех сторон цепями гор, выросло

несколько сот светлых грибов — палаток.

Люди, которые до того заполняли долину от края в край, вдруг исчезли.

Все притихло и замерло. Уже совсем потемнело вокруг. Только высь небес продолжала сиять и светиться.

По синему туманному небу, точно струи громадного фонтана, растекались сиреневые облака. У горизонта кое-

где еще краснели полоски зари.

В палатку вместилось столько народу, что не продохнуть. Местами солдаты сидели, лежали друг на

друге. Для того чтобы выбраться из палатки, приходилось шагать по живым человеческим телам. Те, кто

пытался это делать, получали вдогонку невыразимую ругань и навсегда лишались теплого места.

Нестерпимый чад махорочного дыма, вонь прелого, грязного белья, сопенье, оханье густо плавали в

тяжелом, как чугун, воздухе.

В углу палатки, на грязной земле, лежали вповалку солдаты первого отделения. Солдат Гончаренко,

стиснутый со всех сторон, громким голосом ругал соседей:

— Хлебалов, чорт… ногу отдавил. Посунься, а то я посуну…

— Да я что ж? Некуда, Гончаренко. И рад бы…

— Рад бы! Эх, жизнь проклятая!

— Не жизнь, а жестянка, — поддержал его другой голос.

— Вошь ест поедом. А тут еще блоха турецкая — кусачая, стерва. В грязи как свиньи спим. А за что —

ну, за что муки мы принимаем?

— Да.

Эти рассуждения сопровождал целый десяток протяжных вздохов. А кто-то из другого угла палатки со