— Кто это здесь, а? Нефедов, почему солдаты не в цепи? — спросила фигура, что ростом повыше.
— Третье отделение первого взвода, ваше благородие. Они при штабе… Ваше…
— Ох, уж это мне отделение! Шелопаи! А где же курды, Нефедов? Кстати, где моя рота?
— И курды и рота, ваше благородие, вон за теми скалами.
— Ну, пойдем.
*
— Экой ветряк… Уу-х! Все нутро вымерзло. В цепь бы — и то полегче… Хоть побегаешь в цепи да
постреляешь… все согреешься.
— При штабе называется… А что караулим-то — денежный ящик, тьфу, без гроша медного. Да знамя.
— Да… дела…
— А ты, Гончаренко, поменьше зубами ляскай на морозе. Мотри, зубы выскочат. Вон ротный с
Нефедовым — кудысь пошли.
— Куда им — прохлаждаются да спиртягу жрут. Черти…
— Ну, взводный Нефедыч — тот не пьет…
— Вот, братцы, уж как не люблю воевать я с туркой! Ну рази ж война? Горы, снег да ветер… И на что
нам эти земли нужны, скажите, други? Народу православного нету в помине — все Азия. Бедно ж тоже живут
— рази ж прибыль от этих песков да камней да снегов для России?
— Не нашего ума дело, Хомутов… Присягу принимал? То-то. Поп помелом кропил? Вот то-то ж.
Начальство знает, зачем.
— Так-то так. Фу ты, аж дыхать нечем. Токо ж рази это война — перевод людей. А у нас в Дарьевском
хорошо сейчас. Народу страсть. Тепло. Жратва — лопай, сколько влезет. Э-эх!
— Тоже холодно в Дарьевске. А ты говоришь — тепло…
— В комнатах-то холодно? Нет, брат, тепло. И кровать… и жена… И-и-х!
— Брось трепать, Хомутов. Тоже несуразное говоришь. Прости, господи…
— Ну и мороз… В Расеи таких не бывало. Да…
— И вьюжно дюже…
— А мне письмо прислали, братцы. Из деревни пишут.
— А что пишут, Хлебалов? Ну-ка…
— А пишут ростепель нынче. Луга залило — страсть. Пишут, у нас к запашке готовятся крестьяне. Токо
ж мужиков нету. Всех, милай, на войну забрали. Бабы за нас работают… Опять же моя жена рожать чегой-то
собралась… С другим, что ли…
— Да замолчите вы… Жена, да жена, да жена. Тут по три года бабу в глаза не видишь, а они вздрачивают:
жена — жена. Сам ты жена себе. Или не привык?.. Вошь твоя жена да блоха. Целые гаремы у каждого — как
султаны… Э-эх!
— Баба жисть человеку красит, а ты, Щеткин, паскудишь словами. Вот сестрица наша милосердная, к
примеру, Анастасия Гавриловна, такая…
— Сестрица, брат Хомутов, не наша, а господская. Офицерская. Нечего зря зариться — не достанется…
— Эх, Щеткин…
— Да что эх… Не эх, а грех. Вот я вам, братцы, расскажу сказку за-ласку про попа Ивана, про попадью
Евдоху да поповну Салоху. Как какой ночью случай случился. Как странник божий на попа взгромоздился. А
было дело, братцы, так — все за пятак. Зашел, братцы, странник в дом к попу Ивану — да зашел рано. Видит,
дочка попа Салоха…
— Про бабу говорить с толком надо, а не так.
— Ух… морозно! Хоть смерть бы, что ли.
— Жизнь постылая, распроклятая. Эх, грязи-то сколько в тебе, подлая!
— Ну что за ветер, все заморозит…
Вдоль по лощине, мчался чудовищный, неистово ревущий, холодный смерч. Казалось, был он в силах не
только заморозить, заковать в звонкую сталь все живое, что попадалось ему на пути, но и отбросить далеко в
беспредельность и горы и тучи.
— Ну и ветряк! — продолжал тот же голос.
— Чего, Сергеев, лопочешь? Это тебе не в кине на пианах отзванивать. Война, брат. Потерпи —
вольнопер ты, так и в офицеры произведут, полегчает. А уж ветер, это точно…
— Тяжело, Хомутов… Как скоты мы, и конца не видать.
— Будет конец. Не робей, Сергеев… Всему в жизни конец бывает.
— И-и-и! Холодище. И долго еще мы у штаба стоять будем?
— Не дело… Трое уже ноги отморозили.
— Опять в цепи стрельба пошла… Побегать, что ли!
— Ишь, вон внизу тоже забегали… Видишь?
Горные хребты, заковавшие лощину каменным обручем, на версту, уходили ввысь. А внизу, в глубокой
мглистой лощине, на снежных покровах, на обледенелых камнях, колыхались туманные, серые массы. И
казалось, что эта спаянная льдами, припушенная снегом лощина беззвучно кипела в бурных огнях зари,
выбрасывая из своих недр жирную накипь.
— А жрать-то охота! Две недели без горячего.
— Вот бы чаечку, кипяточку. Сполоснуть кишку.
— Благодать…
— Вот бы…
— Когда же конец войне будет?.. Растудыть его… в угодников.
— Не предвидится…
— А уже светает. Вот развиднеется, может, теплее станет
*
— Ваше благородие!.. Вон стреляют они, — сказал Нефедов.
На самом деле: неподалеку с темной скалы снова блеснуло несколько синих молний. Сквозь гул и
завывание ветра раздался сухой залп. Точно в ответ ему вблизи заорали два диких голоса.
— Опять наших подбили, ваше благородие. Снять бы цепь с этого места.
— Я тебе дам снять, — резко ответил ему офицер, зябко кутаясь в меховую доху. — Дисциплина,
Нефедов, прежде всего. Курдов сейчас снимем. Выбери-ка из цепи пяток покрепче, с бомбами, и ко мне, живо!
— Слушаю-с, ваше…
Оставшись наедине с собой, офицер привычным движением быстро вынул из фляги, висевшей на ремне,
через плечо, пробку и пригубил. Затем так же быстро вставил пробку на место, откашлялся и замурлыкал себе
под нос:
Сияла ночь. Луной был полон сад.
Сидели мы с тобой в гостиной без огней.
Офицер стоял неподвижно. Пел, точно про себя, глядя вверх, в пространство:
Рояль был весь открыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца…
По темным склонам гор шли синие тучи. Они косматой, узорчатой лентой карабкались вверх за далекие
вершины. Еще в звездной сияющей бездне ярко горели желто-лиловые и огненно-красные костры кипучего
рассвета. Среди дымчатой синевы туч и жарких полос румяного неба, точно в пучинах горного потока,
дыбились фиолетовые массивы скалистых, зубчатых громад.
Офицер опустил голову книзу и снова приложился к фляге.
Из серой тьмы ущелья вынырнули шесть темных фигур. Послышалась команда: “Отделение — стой!”
К офицеру подошел Нефедов.
— Есть, ваше благородие.
— У всех бомбы?
— Так точно!
— Ну вот, слушай, Нефедов. Надо метнуть бомбы туда, — офицер качнул рукою в сторону скалы.
— Не добросят, ваше благородие. Саженей десять скала. А то и более.
— Что! А! Я тебе дам — не добросят! Как смеешь! Смотри у меня. Сейчас же приступайте. Пока курдов
не сбросите со скалы — не возвращайся. Понял?
— Так точно… Может, цепь в сторону оттянуть, ваше благородие? Неровен, час, бомбы упадут обратно.
— Что! Разговаривать. Ты что! А! Ах ты… Я тебе! Марш!
— Слушаю-с, — Нефедов козырнул, молча отошел в сторону.
— Отделение, за мной — шагом марш! — скомандовал он.
Медленно крадучись и пригибаясь к камням, шесть темных фигур вскоре подошли к скале на близкое
расстояние. За небольшим острым уступом они остановились в нерешительности. Могучая, причудливо-
изломанная скала, саженей десять в вышину, для метания бомбы была на самом деле недосягаема.
— Ну что же, господин взводный, как тут, а? Не докинем…
Взводный, помолчав немного, вместо ответа приказал:
— Матвейчук, начинай.
Матвейчук, темная широкая фигура, громко, протяжно вздохнув, снял с пояса бомбу, вделал в нее
капсуль, взвел кольцо и, неуклюже перекрестившись, глухо сказал:
— Простите, братцы… ежели в чем… ежели чего… Ето… Случай. Домой черканите, голуби. Простите,
православные. Ну… господи, благослови!
Грузная фигура солдата заколыхалась в неистовых порывах ветра.
— Ложись! — скомандовал Нефедов.
Оставшиеся прижали тела свои к холодным камням скалы, замерев в ожидании. Вот что-то щелкнуло,
стукнулось о скалу, на которой засели курды. Прошло мгновение. Потом у подножья скалы охнул ярко-
огненный взрыв.
Почти в ту же секунду что-то мокрое и теплое, мягко шлепнувшись о лоб взводного, упало у ног его в
