А внизу, на десятки верст, разбросалась долина. В центре она замыкала в своих зеленых объятиях
большое синее озеро.
По озерной воде скользили парусные лодки, а на ближайших берегах были рассыпаны тысячи зеленых
солдатских палаток.
За дальним берегом, на высоком холме, у гор, лепились две белые мечети с минаретами да несколько
десятков каменных домов, похожих на спичечные коробки. Вокруг, по зеленым холмам, росли тополевые рощи,
у подножий своих буйно заросшие розовыми кустами.
На песчаном желтом берегу среди сине-лиловых корчаг, у самой воды, сидели и лежали на разостланных
шинелях солдаты. Они вели между собой оживленную беседу.
— Ближайший тыл называется, — говорил один из них, — как валялись свиньями на земле, так и
валяемся. Отдыхай, как знаешь.
— Ни человека тебе, ни жилья, будто отшельники.
— Хорошо, что так. А то как начнут гонять, как эти три дня гоняли, по полсотне верст в день — будешь
рад. А то что на земле, так нам не привыкать.
— Бросьте, ребята… Тут дела поважней. Нашего товарища расстреливать хотят, а вы тут болтаете.
— Чего же молчишь! Скажи нам, Нефедыч, что с Васяткиным, где он? Что с ним делать будут? —
Говоривший эти слова солдат, с рябым, угрюмым, кирпичного цвета лицом, пристально глядел в глаза другому,
красивому, загорелому, в черной бороде веером, в больших усах и на защитных погонах, имевшему два
серебряных лычка.
— Не знаю, Щеткин, — отвечал бородач. — Да тут и знать- то нечего. Плохо будет хлопцу.
— Что думаешь? Или военно-полевой суд?
— Да не думаю, а знаю — расстреляют, и вся недолга.
— Гм. Ишь ты…
— Жаль парня… Хороший человек.
— И все за нашего брата.
— Ах ты ж — в лоб тебя, по лбу.
— Жалко, что ли. Ну-ка поплачь, Хлебалов.
— Да, — продолжал бородач, — известно, жалко, парня.
— А если мы…
— Что, если мы… Ну, договаривай, Щеткин.
— Договаривай! Чего тут договаривать?.. Небось, понятно годовалому ребенку.
— Вот понятно, а сказать боишься.
— Нефедыч, чего подначиваешь… Не знаешь меня разве? Чего мне бояться? Смерти не видал, что ли.
Помереть не штука… А вот…
— Что вот?
— А вот скажи ты нам правду. Ведь за нас ты тоже или против? Скажи, правду говорил Васяткин, что
царя свергли, а? Правда или нет, что рабочий народ за свои права в России борется? Ты знаешь… Ты с
офицерами дело имеешь. Ну-ка, скажи!
Нефедов, насупившись, пощипывал бороду и молчал.
— Да скажи, не бойся. Мы все ребята свои. Что не знаешь нас, третье отделение первого взвода, всегда за
тебя горой было, камень ребята. Так ведь, ребятушки? Кто выдаст? Нет таких. А если что — вот своими руками
задавлю. Язык вырву. Ну, скажи же, Нефедыч.
— Говори, взводный, не бойся. Никто нас не подслухивает.
Нефедов пожевал клочок бороды, нахмурил брови, своими большими карими глазами обвел
присутствующих.
— Да уж, видно, сказать придется. Сам хотел. Только уговор, братцы… Знайте — не сдобровать мне,
если чего. Арестуют или еще что сделают, все как один поднимай солдатню. Всех поднимайте. Дело такое, что
дальше терпеть не полагается.
Взводный помолчал, а солдаты напряженными взглядами, казалось, пожирали его.
— Братцы! Уже царя давно свергли — нету кровопийца. Революция в России, это верно. Правду говорил
Васяткин. Вчера собрали нас — командир полка собрал. Он в штаб армии ездил и говорит: так-то, мол, братцы
— царя свергли.
— Эх, хорошо-то как, — крикнул Щеткин. — Ребятушки, значит, и про войну правду Васяткин сказал.
— Да слушай сюда, Щеткин… И говорят его высокородие — приказ такой вышел от нового
правительства, чтобы титулов не было. Теперь, говорит, мол, приказано: — не ваше благородие или ваше
превосходительство, а говорить просто — господин поручик или господин генерал.
Лица солдат сияли.
— А, ребята? — Рябое лицо Щеткина зажглось задором и радостью. — Завтра же скажу этой суке —
Нерехину вместо ваше благородие господин поручик.
— Ну, и дурак будешь. Ты слушай, — укоризненно оборвал его Нефедов. — Дальше и говорит их
высокородие…
— Господин полковник, а не высокородие, — поправил его Щеткин.
— Ну да, господин полковник говорит. И говорит он, что не нижний чин или солдат там, а на вы и
господин солдат. — Вы, говорит, господа, опора армии. Хочь царя свергли, но армию мы расшатывать не
будем… Понимаете?
— Ишь, чорт старый.
— Не дадим разваливать, говорит, армию. Сейчас, мол, зловредных элементов, против войны которые, то
ли жиды, то ли шпионы понаехали в армию. Хотят, мол, чтобы не воевали, а мирились с туркой. Так вот,
говорит, господа… На вас, мол, великий долг, ловите такую шпану — и к нам. У нас, говорит, разговоры с ними
будут короткие. Нам нужно, говорит, чтобы солдаты не знали о революции ничего. Еще, говорит, узнают, как бы
бунта не было. Газет, говорит, давать не будем, и все, мол, сокроем. Когда выйдет повеление — приказ от
верховного главнокомандующего — будем знать, что делать.
— Ишь, сволочь. И его и верховного по шапке нужно.
— Не трепись, Щеткин… И еще говорит полковник, — может, нам придется усмирять народ, который
бунтует.
— Ах, ты ж! Вон чего замышляют!
— Известно, шкуры царские.
— И просил он, чтобы дисциплину, поднять.
— А этого он не видал? — сказал Щеткин, показав взводному два кукиша. — Теперь то знаем, что
делать.
— Погоди, Щеткин. Что верно, то да. Делать чего-то нужно, только осторожно. Пока силы в руках не
будет.
— Силы-то будет. Вот потолкуем с ребятами.
— У меня земляк в третьем взводе — сегодня поговорю.
— А у меня в пулеметной команде…
— А я с нестроевой… брат мой там.
— Поговорим.
— Только меня, братцы, не впутывайте — пользы не будет.
— Да чего ты, Нефедыч. Ведь мы за тебя горой.
— Только попробуют пусть.
— Ежели чего — так узнают.
— Посидят на штыках.
— Благодать. Вот-то радость.
— Ты, Нефедыч, валяй, действуй себе, а мы себе.
— А бумажки нет ли какой, а то не поверят которые.
Нефедов осмотрелся кругом, быстро вынул из-за голенища сапога потрепанный листок бумаги.
— Сколько времени не разуваюсь. Это Васяткин дал. Все тут пропечатано. Я Щеткину оставлю. А вы у
него пользуйте.
— Ну, а теперь я пойду. Засиделся я с вами, братцы. Прощевайте.
Нефедов вскочил на крепкие ноги, подобрал свою шинель, поправил сбившиеся на спину револьвер и
флягу, точно рассуждая сам с собой, пожевал губами, потом быстро зашагал и скрылся за углом ближайшей
палатки.
*
Часть солдат третьего отделения, как по волшебству, преобразилась.
Растяпистый, неподвижный, неуклюжий Хлебалов летал, как птица, по лагерю. При этом он держал себя
так, словно родился заговорщиком. Он всем и каждому встречному говорил только четыре слова: “Бают, царя —
по боку”. И отходил прочь, не вступая в долгие разговоры.
Лицо Хомутова из простодушного превратилось в хитрое и таинственное. Он не бросался, как Хлебалов,
к первому встречному, а выбирал из своих знакомых наиболее надежных людей и долго, обстоятельно говорил с
каждым. Он успевал рассказать и о Васяткине, и о том, что он говорил, о том, что решили офицеры, о
революции, и в заключение каждого, с кем говорил, водил к Щеткину читать оставленное Нефедовым
воззвание. В заключение он просил собеседника, посвященного им в события, рассказать своим близким все,
что узнал от него.
Щеткин преобразился, как все. Он взял на себя обработку наиболее передовых солдат полка, тех, которые
отличались многими положительными качествами, как храбрость, ум или лихое бунтарство. Особенное
внимание он уделял тем из них, которые не однажды уже бывали в переделках: бегали из частей, дезертировали,
