Они вышли в мягкую, наполненную гулом моторов ночь. Нервные вспышки маяка озаряли небо, затмевая на мгновение мерцание бесчисленных южных звезд.

Возле КП Стаис увидел молоденького лейтенанта. Съежившись на старом плетеном шатком стуле, он отрешенно уставился куда то через летное поле.

– Не прилетели? – спросил Уайтджек.

– Нет, – ответил лейтенант, не поднимая глаз.

Стаис вошел в помещение, затем в комнату, где лежал резиновый плот, новенький приемник и кусок материи, желтой с одной стороны и голубой – с другой. Полный, средних лет капитан устало объяснил им, что делать в случае вынужденной посадки на воду.

В комнате было человек тридцать, а то и больше – все будущие попутчики Стаиса. Среди них – два невысоких китайца, пять суетливых толстух из Красного Креста, три сержанта с большим количеством медалей ВВС, изо всех сил старавшихся показать, что ничуть не взволнованы предстоящей поездкой домой, и два полковника инженерной службы, на вид слишком старых для этой войны. Стаис почти не слушал объяснений полного капитана о том, как надувать плот, какие тянуть шнуры, какими рычагами двигать, где искать непромокаемую Библию.

Уайтджек поджидал его у входа, когда Стаис вышел, направляясь к самолету. Он протянул Стаису листок бумаги.

– Здесь мой домашний адрес, – проговорил он. – Кончится война – заезжайте как-нибудь в октябре, я вас возьму с собой на охоту.

– Большое спасибо, – сказал Стаис грустно. Через плечо Уайтджека ему виден был съежившийся на плетеном стуле лейтенант, по-прежнему глядевший куда-то в темноту поля.

Уайтджек пошел со Стаисом по забрызганной бензином асфальтовой дорожке к огромному самолету – рядом шагали китайцы, громкоголосые дамы из Красного Креста, сержанты. Оба молча остановились у трапа; остальные пассажиры выстроились за ними.

Они стояли, не произнося ни слова, а позади остались два дня сумбурных разговоров, позади Бразилия и Афины, позади пятьсот боевых вылетов, позади Иерусалим и Майами, позади девчонки из Вены, из американского посольства и из Флашинга в Лонг-Айленде, позади греческие горцы, и похороны Томаса Вулфа, и друзья, горящие, как факел, и собаки, подстерегающие загнанного енота в горах Голубого хребта, позади двадцатидвухлетний лейтенант, с отчаянием и болью глядящий вот уже десять дней через пыльное летное поле, и Средиземное море, и больничная койка в Каире, и Джонни Маффет, который мечется где-то над южной Атлантикой, не ведая о том, что его ждет луг в десять акров, и три акра корабельного леса под дом, и сестра Уайтджека. Все это осталось позади. А впереди Стаиса ждет дом и мать, считающая его погибшим и рыдающая над его личными вещами, а Уайтджека – суровые холодные горы Индии и Китая, глухие разрывы пятидесяток и небо, полное япошек.

– Давай, сержант, – раздался голос лейтенанта, следящего за посадкой, – проходи.

Стаис как-то неопределенно махнул стоявшему внизу Уайтджеку.

– Увидимся, – сказал он, – в Северной Каролине.

– Как-нибудь в октябре, – Уайтджек улыбнулся в свете прожекторов.

Люк закрыли, и Стаис сел впереди двух китайцев.

– Эти самолеты, на мой взгляд, просто очаровательны, – громко сказала одна дама из Красного Креста, – не правда ли?

Моторы заработали, и огромный самолет тронулся с места. Стаис выглянул в иллюминатор. На поле садилась машина. Освещенная огнями посадочной полосы, она тяжело коснулась земли и утомленно подпрыгнула. Стаис не сводил с нее глаз: это был «митчелл». Он вздохнул. Пока огромный С-54 выруливал на взлетную полосу и неуклюже брал разбег, Стаис разглядывал клочок бумаги с нацарапанным детским почерком адресом и подписью «Арнольд Уайтджек». Потом он положил его в карман. «Митчелл» неподвижно замер у КП, и Стаис почувствовал себя не таким виноватым за то, что возвращается домой.