ему о тех, кто долгие годы работает в местной конторе Госбанка и на почте.
— Прежде всего, Кондратьевы. Их двое: отец и сын, оба — в банке. Один — инкассатор,
другой в райцентр с машиной ездит. У них, можно сказать, оружия полный дом. К ним-то самый
отчаянный ворюга, если он не из Москвы, не полезет. Мужики самые порядочные в
Красногвардейске. Отец-то стал в банке работать еще до войны, когда вернулся с
действительной службы. На границе он служил и оружие хорошо знал. В те времена здесь с
работенкой не шибко просторно было, вот и поступил в банк. Потом весь фронт отбыл, не один
раз в госпиталях лежал, но руки и ноги остались в сохранности. Здоровьишко, конечно,
поизносилось на войне, поэтому и спятился обратно в свою контору, хотя занятие подыскать
можно было поденежнее... А сын туда устроился тоже после армии из-за того, что шофер, Ему
выгоднее: ездит с оружием, конторе не надо лишнего человека держать, Теперь судите: могут
такие люди к безобразию склониться или нет... Ну... об охраннице Марье Домниной говорить не
буду: она хоть и сидит двадцатый год подряд возле почты, а стрелять из своего револьвера все
еще не научилась. Это все знают. А держится за работу потому, что когда-то ребятишек после
похоронной трое осталось и дом от рабочего поста третий по левому порядку: пока светло, так и
сбегать домой распорядиться можно...
Евгений Константинович вслушивался в нехитрый рассказ Ефима Афанасьева, узнавая со
всеми подробностями жизнь тех, которых намеревался проверить, и чувствовал, как в нем самом
поднимается протест против своего собственного решения. Слишком ясными и простыми были
все эти люди, и всякое недоброе подозрение на них ему самому начинало казаться
кощунственным. Убеждение в их абсолютной непричастности к этому делу, которое стояло за
каждым словом Афанасьева, передавалось и ему.
И когда Ефим замолк, он только и протянул в задумчивости:
— Да... А проверять все равно нужно. А что, Ефим, если мы просто возьмем и отстреляем
все имеющееся здесь оружие? С максимальным приближением к условиям того выстрела?
— Отстрелять можно. Отдадим распоряжение сдать оружие для перерегистрации и сами
сделаем все без всякого шума.
— И стрелять будем в подушку,— добавил Лисянский.— С семи метров или десяти, какое
там расстояние было?
— Смеряем,— Ефим усмехнулся.— Это сколько же подушек мы должны перепортить?
— Пару подушек у Червякова попроси. Он пострадавший и должен быть заинтересован в
успехе.
— Пожалуй, сумею,— пообещал тот.
— Так и решим. Ты завтра подготовкой займись, а я съезжу в Зайково за распоряжением об
оружии да заодно переговорю с Сутыркиным из научно-технического отдела. Главное, если все
это выгорит, людей не будем беспокоить.
Лисянский уехал.
Распоряжение о проверке оружия поступило в Красногвардейск на другой день. Афанасьев
немедленно дал ему ход, но Лисянский приехал только на следующий день. Вместе с ним
прибыл из областного управления эксперт Юрий Николаевич Сутыркин.
— У меня все готово. В червяковском доме расстояние от окна, от которого стреляли, до
кровати девять метров десять сантиметров. Рулеткой мерил сам, Две подушки у Анны
выпросил. Место для отстрела оружия приготовил недалеко, километра за три от поселка, в
лесном овражке. Оружие дадут по первому слову. Машину грузовую — тоже,— обстоятельно
доложил Афанасьев.
Эксперимент оказался весьма канительным. Все начали как полагается: подушку устроили
на пеньке. Но после первого же выстрела Сутыркин приказал извлечь пулю, что в расчеты
Лисянского явно не входило.
— Может, сразу три выстрела сделаем, а потом все и вытащим? — спросил он.
— Как же мы узнаем тогда, какая пуля из какого револьвера? — полюбопытствовал тот в
ответ.
Афанасьеву с Лисянским ничего не осталось, как вспороть осторожно подушку и
вытащить пулю. Несмотря на все ухищрения сделать это аккуратно, они все-таки изрядно
облепились пухом. После третьего выстрела они уже чертыхались в полный голос.
— Кладите следующую подушку! — командовал между тем Сутыркин.
— Одна и осталась! — ответил Лисянский.— Та уже не подушка...
— Вам-то что! Вы сели да уехали, а мне что хозяевам отдавать? — мрачно справился
Ефим.
— Молчи. Нам бы только отчиститься от всего этого опыта, а потом придумаем...
Через несколько минут вторую подушку привели в негодность еще большую, чем первую.
— Как же мы такими красавцами в поселке появимся? — осведомился Лисянский.
— Ко мне домой надо прямиком,— решил Афанасьев.— А то действительно люди
подумают, что мы рехнулись все...
И только Юрий Николаевич Сутыркин был в прекрасном расположении духа: по его
мнению, эксперимент прошел вполне нормально.
— Послезавтра получите точный ответ. Сказать сразу ничего не могу. Поэтому, не
откладывая, повезу, пульки в свой отдел...
В ту же ночь он вернулся в Свердловск.
На другой день, едва Афанасьев с Лисянским возвратили оружие по принадлежности, их
нашел посыльный из поселкового Совета, передав просьбу из Свердловска быть возле телефона
через два часа.
Позвонил Сутыркин.
— Могу сообщить результат досрочно: пуля, которой ранена Анна Червякова два года
назад, не была выстрелена ни из одного проверенного револьвера,— коротко и ясно сообщил он.
— Это не вызывает сомнений? — спросил все-таки Лисянский.
— Никаких. Ищите восьмой револьвер!..— посоветовал Сутыркин и попрощался.
— Так я и думал,— сознался с облегчением Ефим.
— А понимаешь, что это означает? — мрачно спросил Евгений Константинович.
— Конечно, понимаю. Я же говорил вам, что из дела сказка с разбитым корытом
получилась...
10
Как это часто бывает при серьезных неудачах, когда человек не чувствует собственной
вины за исход дела, Лисянский испытывал острый приступ досады. Все это нелепое дело,
грозившее сейчас полным провалом, представлялось ему сплошной цепью ошибок,
элементарных, как незнание таблицы умножения, и поэтому непростительных. То, что сам он
успел сделать за неделю, раньше могло внести в расследование ясность, предостеречь следствие
от неправильного пути, по которому оно шло почти два года и похоронило под временем все
концы. А теперь оно грозило еще худшими последствиями: восьмой револьвер оказался
безучетным, находился в руках неизвестного злоумышленника и мог стать источником новых
бед. И если раньше Евгений Константинович был убежден, что виновник ночного налета живет
в Красногвардейске, сейчас он не был склонен думать столь категорически.
Однако прошлые ошибки, оказавшись серьезнее, чем первоначально предполагалось,
настоятельно требовали исправления.
И снова, в который уже раз, Евгений Константинович засел за изучение материалов. В
тонкой папке он знал все бумажки наизусть и все-таки терпеливо перечитывал их, словно
надеялся найти за словами свидетелей и потерпевших какой-то второй смысл. Но протоколы,
составленные аккуратным Никишиным, были настолько определенными, что не оставляли места
ни для какой фантазии. Измучив себя до крайности этим бесплодным занятием, Евгений
Константинович развернул аккуратно вычерченную схему и невольно залюбовался ее
исполнением. Никишин не упустил ничего, обозначив не только главные предметы, но и все
подставки для цветов, где и как стоял каждый стул и табуретка, даже ширина половика с
кровяным пятном была указана по всем чертежным правилам. И, может, старое недоверие к
столь же аккуратным протоколам Никишина вызывало у Евгения Константиновича внутренний
протест против этой бумажной красоты. Сам он больше имел дело с наспех вычерченными
планами, которые чаще всего укладывались на маленьких листочках блокнотов. В них не
