Парень приставил к стене крюк, присел на ящик с песком.

— Будешь беседовать? Пойдем!

Вадим не торопился. Спросил:

— А там, впереди — тоже «Видеоруки» стоят?

— Да, и там. И тоже не видят и не поправляют. Их шесть на линии... и все барахлят. А то ещё лазерные весы есть и счетчики — тоже не вешают и не считают. Одно слово — «прорехи».

Вадим, подстегнутый ехидным замечанием брата, двинулся к Лаптеву и, пользуясь тем, что стан остановили, обратился к Егору, как к знакомому:

— Здравствуй, Егор! Ты меня знаешь?

— К сожалению, нет. Но...

Лаптев-младший улыбнулся, смущенно переступил с ноги на ногу и как-то неловко повел богатырским плечом. Он, как показалось Бродову, не походил на Павла, по крайней мере на того молодого Павла, которого помнил Вадим. Но стоило Бродову получше разглядеть скуластое лицо парня, круглые темные глаза, густую копну прямых волос, и он увидел того сильного, смелого Павла, каким остался в его памяти фронтовой командир.

Егор, доверчиво улыбнувшись, поинтересовался:

— Вы не брат Феликса? Уж больно похожи.

— А отец... Тебе ничего не говорил обо мне твой отец? — словно не слыша Егора, спросил Бродов.

— Будто бы нет.

— Он сейчас в цехе?

— Вон... — Егор кивнул в сторону операторского поста.

— Хорошо, хорошо, — заторопился Бродов. — Як нему потом... потом... А вы?.. А ты?.. Крючочком орудуешь?

— Кочергой! — Егор, пнув ногой длинный тяжелый крюк, похожий на кочергу, добавил: — Будто бы по вашей милости... То есть, не по вашей лично... Институт ваш вроде бы напортачил. Вон те глазки понаставил.

Бродов почувствовал, как загорелись от стыда уши, как под рубашкой на плечах и на лопатках выступил холодный пот. Егор, отступая в сторонку, продолжал бить, как дубинкой:

— Вадим Михайлович, к ответу его... Портача несчастного.

— Какого портача?..

— Ну этого... Который «Видеоруки» изобрел.

— Ладно, Егор, ладно, — направляясь к выходу, затараторил Бродов. — Ну бывай. Вечером зайду к вам. Отцу скажи — зайду. Мы с твоим отцом... Рассказывал он, наверное, да забыл ты. Зайду вечером, слышишь?..

Бродов долго ходил взад-вперед по обочине дороги все с тем же выражением злой досады и нетерпеливого раздражения на лице. «Видеоруки» не только его детище, они — его имя в науке! Эти «руки» поначалу вроде бы и видели, устраняли перекосы. Сейчас же «Видеорука» опустилась ему на голову и крепко ударила стальным кулаком. «Их шесть на линии... и все барахлят». К несчастью, они стали барахлить и на других станах. Два механических завода запустили их в серию — Вадим добился, распространил заказы, а «руки» оказались...

«Лаптев теперь подогреет Фомина, а он, старик, все может... — подумал Вадим о генеральном конструкторе стана. — Он на стане днюет и ночует и все берет на карандаш. От него ничего не скроется, не убежит... А тут ещё Лаптев!.. А, черт!..»

Как с вершины горы сваливается гранитная глыба и преграждает путь бегущему ручью, так неприятности, одна за другой, валились на голову Бродову, и ему казалось, что этим неудачам не будет конца. «К ответу его... портача несчастного», — вспоминал он слова Егора. И, качнув головой, подумал: «Тоже, как отец... сплеча рубит».

В тот вечер фронтовым друзьям так и не пришлось встретиться: Лаптев после смены уехал с академиком Фоминым по каким-то делам в горком. Бродов, забыв навестить отца, укатил в Москву с твердым намереньем снова наведаться на «Молот».

Егор Лаптев после смены шагал в старых, длинных, порядочно истертых, но хранивших следы былой моды брюках; шагал широко и не спеша, как шагают люди, довольные прожитым днем. Стан сегодня шел хорошо, лист косило мало, и Егор не устал на работе, не натрудил руки противной кочергой — он был бодр и свеж, доволен встречей с братом Феликса, важным начальником из столицы, беседой с конструктором стана. Не шутка ведь —академик!..

На тротуар изредка падали последние тополиные листья. Навстречу Егору шли на завод люди. Егор заглядывал встречным в лица, но люди его не замечали; он готов был каждому говорить хорошие слова и даже обнять каждого, но люди проходили мимо. Им было невдомек, что рядом шагает Егор Лаптев, — человек, который сделает ещё много хороших дел.

Тополиная аллея тянулась по краю поселка к морю металлургов — водохранилищу, построенному несколько лет назад, разлившемуся на западной окраине города так широко, что не во всякий день увидишь противоположный берег. Аллея тоже высажена недавно — в те годы, когда расчищали и углубляли дно будущего железногорского моря.

Подойдя к крайним домам поселка, Егор огляделся по сторонам, — поблизости никого не было; он вздохнул полной грудью и негромко запел:

Ты постой, постой, красавица моя...

Как раз в тот момент на террасу своей квартиры вышли Бродовы — отец и сын. Они ждали приехавшего из Москвы Вадима и часто выходили на террасу посмотреть: не едет ли Вадим? «Задержался у директора», — успокаивал отца Феликс. А отец, заслышав голос Егора, толкнул сына:

— Эк-ко, соловей, а?.. Чей таков — не знаешь?

— Сосед наш. Вон, видишь, окно его квартиры. Павла Лаптева сын. Недавно из армии пришел.

— Работает где?

— На заводе. К отцу в ученики пошел. Да я его недавно от пульта отлучил и на «прореху» сунул. Поиграй, говорю, кочергой.

— А отец как отнесся — разрешил?.. Он, по слухам, авторитетный человек на заводе, с ним и директор считается.

— Отец у него сознательный. И ухом не повел.

— Он мне нужен.

— Кто?

— Егор твой. Кликни его.

Бродов-старший удалился в комнаты. Феликс сидел на перильцах и ждал, когда Егор поравняется с террасой. Бродов-младший тоже недавно пришел с работы; он только что сбросил с себя рабочий пиджак с двумя нашитыми поверху грудными карманами, накинул на плечи куртку, подбитую мехом. Одевается он со вкусом и не так, как все ребята в Железногорске. Если куртка у него, то она из замши или на меху, и на видном месте яркий знак непонятного происхождения. Некоторые значки у него на лауреатские походят. На голове ни кепка, ни шляпа, ни дамская шапочка — темный блин с какой-нибудь золоченой бляхой — под маршала Монтгомери; а то брюки вдруг наденет вельветовые, без стрелок; вроде бы и не очень красиво, а интересно; ни у кого таких нет.

Феликс — человек молодой и как все молодые люди обладает тягой ко всему новому, необычному.

Егор с балкона своей квартиры часто видит Феликса и по-хорошему завидует парню. Феликс не был в армии, и в то время, когда Егор на Севере — у чёрта на куличках — нянчил учебные снаряды, а затем ракеты, Бродов-младший оканчивал металлургический институт, ходил по туристским тропам и дважды, как он говорил, «скатал» за границу. И хоть по нескольку дней, но живал в отелях европейских столиц и городов, ходил в музеи, театры, заводил знакомства. И, может быть, из тех краев, как чудилось Егору, вынес молодой технолог прокатного цеха любовь и тягу к вещам необыкновенным.

Феликс привел Егора в гостиную. В гостиной много людей; все Егору незнакомы, люд не рабочий. На вошедшего — никакого внимания. Отец Феликса Михаил Михайлович сидит за роялем, играет и поет. Егор знает: отец у Феликса единственный композитор в Железногорске. Вид у него интеллигентный, благородный: голова с белой шевелюрой откинута назад и покачивается в такт мелодии. Луч осеннего солнца, падая через окно, золотит его большой открытый лоб и кончик носа.

Егор кланяется гостям, идет через всю залу и садится в глубокое кожаное кресло рядом с Феликсом.

— Чудаки! — шепчет Феликс на ухо Егору и кивает в сторону любителей музыки, сгрудившихся возле рояля; Феликс говорит о них снисходительно, в его зеленых глазах усмешка.

У рояля за спиной хозяина, широко расставив ноги и устремив взгляд на семейный портрет Бродовых — они сфотографированы на родине — на Хопре, у стены своего дома, — стоит местный поэт, сутулый, бородатый парень, «борода», как его называет Михаил Михайлович. Феликс о нем говорит Егору: «Поставляет словесный материал отцу». И ещё узнает Егор: у поэта циклотимия — болезнь нервов. И жить ему негде, нет хорошей квартиры. И отец у него умер... А так он парень ничего. И стихи пишет неплохие. Михаил Михайлович любит в них «мирозданческий дух», «бациллу несогласия»... Егор не может понять слово: «мирозданческий», но «бацилла несогласия» ему понятна. Значит, «борода» имеет свое мнение — что-то отрицает, что-то свое, собственное хочет утвердить в жизни. Егору такая «бацилла» в человеке нравится. «Кто живет без печали и гнева, тот не любит Отчизны своей», — вспоминает он стихи Некрасова.