— Егор, молодец!.. Молодчина, Егор!..

Голос прорезался сквозь шум аплодисментов.

«Настя!..»—обрадовался Егор. Вот она, пробирается сбоку, и хлопает, и кричит: «Егор, браво!.. Да ты настоящий певец!..»

Егор смотрит на нее и кивает. Он смущен и обрадован.

Следующий день был у артистов свободный. Позавтракав, Егор вернулся в свой номер, завалился на кровать и так лежал час, может, два — лежал ни о чем не думая. Порой он начинал дремать и тогда сквозь дремотное полузабытье видел освещенный яркими лампами зал столовой и лица строителей,— слышал шум аплодисментов, голоса: «Браво!.. Браво!» Кажется, вечность прошла с того дня, когда он, Хуторков и Настя дали импровизированный концерт в «Тройке»,— с тех пор аплодисменты стали для него привычными. Грезилась ему слава знаменитого певца. Чтоб все вокруг заговорили: «А каков ваш Егор-то, а?.. Знаменитым певцом стал. Он теперь по всей Европе ездит. В Англии был, теперь в Америке. И кто бы мог подумать!..»

Настя такие речи слушала бы молча и лишь изредка задавала вопрос: «Как вы думаете, приедет он в Железногорск с концертом или ему недосуг?..»

Сладкие это были думы. Но и прихотливые. То вдруг в обратную сторону побегут. Припомнятся разговоры, слышанные им не однажды от людей, сведущих в делах искусства: «Природный голос — мука, из которой надо испечь блин. Его надо поставить, певцом станет тот, кто постигнет тайны искусства».

Дверь раскрылась. Кто-то стоит на пороге.

— Егор, ты чего собираешься делать? — вошла к нему в номер Настя. Он встал, повернулся к ней, поздоровался, предложил сесть в кресло. Она была одета в дубленку из хорошо выделанной овчины, на голове белый, изящно повязанный платок.

— А где Феликс?— спросил Егор. Он спросил машинально, зная, что Феликс от нее не отстает, но тут же заметил, как взгляд Насти притуманился, как легкая светлая беспечность соскользнула вмиг с её лица.

— Пойдем на стройку, — позвала Настя, сделав вид, что никакой бестактности в словах Егора не находит, но и не находит нужным говорить о Феликсе.

— Какая ты нынче краси-и-вая!.. — сказал Егор, пододвигая ей кресло.

Настя села, но взгляда от Егора не отвела; теперь её взор посветлел и лицо её стало веселое; она продолжала смотреть ему в глаза и думала совсем о другом — не о том, что говорил ей Егор: понимала, что Егор старается быть вежливым, он, может быть, и не говорит ей дежурные комплименты, — Егор искренний честный парень; она знает его и, пожалуй, смогла бы уловить в его голосе малейшую фальшь, но от чуткого сердца Насти не ускользнула нотка ревности, прозвучавшая в вопросе: «А где Феликс?» И это маленькое открытие радовало Настю.

Егор оделся, и они вышли из гостиницы. «Видно, они поссорились с Феликсом», — решил про себя Егор.

Они прошли на площадь, где с большого фанерного щита какая-то девушка сдирала плакат: «... Ходи веселей, Кострома!..» Егор крикнул девушке:

— Эй,красавица!

Девушка повернулась. Бросила плакат, подбежала к Насте. Так, обнявши друг друга, они с минуту стояли и смотрели на Егора. Потом Лена, не отходя от подруги, протянула руку Егору, сказала:

— А вы, шутник, Егор. У вас большой талант. Поздравляю.

Сказала просто, искренне, — Егор поверил ей, низко поклонился. За шутливой позой прятал свою радость.

— Я был у Куртынина, — сказал Егор. — Старик кланяется вам.

Тень мимолетной грусти набежала на лицо девушки, она задумалась и тихо проговорила: — Славный он человек. Как отца мы его любили.

И вдруг встрепенулась.

— С ним что-нибудь случилось?

— Нет-нет! — замахал руками. — Он жив-здоров и велел вам кланяться. Все нормально!..

Затем спросил:

— Зачем плакат снимаете? Хорош плакат-то.

— И сама знаю — хорош, — звенела девушка чистым, как колокольчик, голоском. И по тому, как нажимала она на «о», можно было заключить: нравится ей окать, видно, костромских много в бригаде.

— У нас вся бригада костромская — так мы и написали лозунг —свой, патриотический, да начальнику не понравился; говорит, несерьезный. Вот и велели снять. 

Девушка заметно смущалась; юное лицо её зашлось румянцем, — и смотрела она больше на Настю, чем на Егора. Потом вскинула на спину плакат, побежала к раскрытому подъезду дома. На спине её прыгали, плясали буквы: «...Ходи веселей, Кострома!» «В какой головушке родилось это озорное, полное удали присловье?» — думал Егор. Чего больше вложил в них прихотливый народный ум: признания удали русских людей или грустной иронии по поводу былой бедности северной стороны?.. Скорее же всего, народ вкладывал в песню и то и другое. Кто чего хотел, то и находил в словах песни. В них содержался и намек на бедность и нужду, но была тут и неистребимая вера в светлую долю могучего народа. В Костроме на берегу Волги видел Егор памятник Ивану Сусанину. На желтом камне выбиты слова: «Патриоту земли русской». Непокоренный и гордый стоит на виду у всех крестьянин костромской земли. В одной руке он держит  палку, другой указывает место на земле, как бы говоря: «Вы пришли сюда незваными, вы тут и умрете». Вот вам костромской человек! Вот вам душа его и доля!..

— Понравилась? — прервала его размышления Настя. И сама ответила:

— Славная. Такая чистая душой!..

— Ну для меня прежде всего внешние данные: глазки, носик... — пошутил Егор.

— Мужчина! Вам подавай красивых. А куда ж дурнушкам деваться!

Егор задумался, шутливый огонек потух в его глазах:

— А знаешь, Настя, дурнушек-то и не бывает в природе. Мне как-то Павел Павлович сказал: юность сама по себе хороша. Так-то вот. Девушка какая ни на есть, а все равно хорошая. Что-то да есть в ней красивого. Надо только хорошенько присмотреться — обязательно найдешь. Я так думаю.

— В утешители записался. Тебе идет эта роль — утешать. Ты — добрый.

Настя говорила с улыбкой, но в улыбке её было больше печали, чем веселости; и Егор заметил это, он только не знал причины её грусти. Да он и не мог об этом помыслить. Чего ей тревожиться о своей девичьей доле — Настя красива, а если у них с Феликсом случаются размолвки, то у каких же любящих они не бывают. Милые бранятся, только тешатся. Им ли с Феликсом грустить и кому-то завидовать!

Глубоко и шумно вздохнув, сказал Насте:

— Что же мы стоим? Пойдем посмотрим станцию, заглянем внутрь.

Они спускались с горы к строящейся станции, к чуть виднеющемуся за ней берегу Волги. Южный ветер принес оттепель и мокрый снег, смешавшись с грязью, таял, дороги развезло — груженые самосвалы носились со страшным ревом, из-под колес летели черные фонтаны грязи. И лес, окружавший стройку, подступавший к самому берегу Волги, казался чернее обычного; он набряк, отяжелел, словно только что принял обильную пищу.

— Егор! Ты к Аленке приехал. Что так холоден с ней? Не хочешь посторонним любовь показывать?

 Он повернулся к девушке, взял её за локти и посмотрел в глаза,— пристально посмотрел и хотел сказать ей все: и то, как любит её, и как терзается неразделенной любовью.

— Приглянулась мне Аленка,— соврал Егор.— ещё тогда приглянулась, на стройке. Да только сказать я ей ничего тогда не успел. А как мы из гастрольной поездки вернулись, узнал я: переехала Аленка с Кольского полуострова сюда, на станцию. Вот и я теперь... строителем буду.

— А со сценой как быть? Тебя в артисты готовит Михаил Михайлович.

— На артиста учиться надо. Боюсь, устарел для сцены.

— Ханжа ты, Егор, и демагог. Сами с Феликсом целую стратегию разработали, все гастроли на два года вперед расписали, а передо мной скромником прикидываешься. Не идет тебе такая роль, не в твоем характере.

— А Феликсу... пошла бы роль такая?

— Феликса не трогай. Он — статья другая. О нем и разговор иной.

«Защищает Феликса»,— подумал Егор. Но тут же решил: «Не одобряет его уход в искусство. Честь инженера в ней говорит».