Литмир - Электронная Библиотека

Когда мы говорим о кадре, да еще таком насыщенном, как у Бергмана, то невольно обращаемся к опыту классической живописи. На малом пространстве застывшей картины великие мастера прошлого умели с необычайным искусством включить наш процесс внутреннего смыслообразования, то есть, по Толстому, «заразить» нас своим полотном. Кадр, наверное, самый архаический элемент во всей структуре киноязыка. Он, кадр, наследие многовековой классики. Не случайно многие великие режиссеры были прекрасными художниками, которые прекрасно разбирались в истории мировой живописи. Загляните в собрание сочинений того же Эйзенштейна и посмотрите, как он блестяще, с точки зрения композиции кадра, разбирает знаменитый портрет Ермоловой кисти Серова. Если кино в техническом отношении – это оптика, а зеркало тоже имеет непосредственное отношение к этой части физики, то в связи с этим неплохо было бы посмотреть, как в истории мировой живописи у разных мастеров «обыгрывалось» зеркало, можно сказать, то, без чего кинематограф просто не мыслим. Получается такой своеобразный диалог через века живописи и искусства будущего.

На ум сразу приходит знаменитый шедевр ван Эйка «Чета Арнольфини».

Внешне, при первом просмотре, перед нами ни что иное, как самая обычная цветная брачная фотография. Сколько таких фотографий вы найдете в различных семейных альбомах. Их делают беспрерывным потоком в любом ЗАГСе. Кстати, жених очень похож на нашего нынешнего президента. Невольно поверишь в переселение душ. Но сейчас не об этом. Чтобы проникнуть за этот внешний, так называемый фотографический слой картины, и абстрагироваться от всех современных аллюзий вплоть до конкретных совпадений, нам надо начать, что называется, блуждать по этому полотну, надо начать с его раскадровки, именно так это и называется на профессиональном языке. Раскадровкой и предлагает заняться Эйзенштейн, когда пытается понять искусство Серова в случае с портретом великой актрисы Ермоловой. Но это понятие означает лишь то, что вы один крупный кадр, саму картину, начнете делить на определенное количество разных других условных кадров по принципу различных планов операторской съемки. А таких планов всего три – это Крупный, Средний и Общий. Условно говоря, Общий дает нам полную панораму, в которой фигура человека не доминирует, а расположена на фоне какого-нибудь пейзажа или интерьера, Средний план предполагает изображение человека в полный рост, а Крупный – лишь лицо, отдельные части лица, например, глаза или рот, ступня, ладонь, иными словами, человеческое тело, словно, расчленяется, демонтируется для детального показа, или же вам изображают какой-то один предмет и таким образом акцентируют на нем зрительское внимание. Но зритель, по законам семиотики кино, еще и читатель, поэтому, что такое крупный план, можно прекрасно продемонстрировать на примере классической поэзии. Помните, в «Медном всаднике» Пушкина мы читаем приблизительное описание знаменитого памятника Фальконе:

О Мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?

Обратите внимание на эту самую железную узду, символ российского самодержавия и жестокого правления Петра. Поэт специально обращает ваше внимание на эту деталь, которую как хороший оператор при съемке представляет вам крупным планом. Железная узда у Пушкина в данном случае – это пример классической метафоры. Метафора в переводе с греческого означает перенос, перевоз чего-либо. В данном случае речь идет о переносе смысла с внешнего, конкретного, в область ваших ассоциаций. Обращаясь к ним, поэт и «включает» механизм «заражения», о котором писал еще Толстой. Чтобы воспринимать искусство, от человека требуется одно, его личный богатый ассоциативный ряд, основанный на различных эстетических впечатлениях. В противном случае останется только «Автоботы! Вперед!» и кино для инфантильных идиотов всех возрастов.

Чтобы суметь понять хорошее кино, надо многое посмотреть, многое почитать, многое послушать, то есть, как говорят ученые, надо обогатить свой Тезаурус – библиотеку, которая существует лишь в вашей психологии, библиотеку наиболее ярких эстетических впечатлений, и желательно, чтобы в этой библиотеке в разделе Музыка не было бесподобного Стаса Михайлова и других ему подобных. Нет, конечно, он все равно туда пролезет и, заметим, без мыла даже, и в кино этот факт можно тоже использовать как бытовой фон, не более, как жужжание комара в жаркий полдень, но желательно, чтобы он в вашем Тезаурусе не заглушил бедолагу и неудачника Моцарта или Баха, к примеру, или Бетховена. Замечу, этих трех старичков чаще всего любят кинематографисты использовать в своих саундтреках. Бах вдохновил Кубрика на создание такого шедевра, как «Заводной апельсин», а «Сарабанда» Генделя стала своеобразным лейтмотивом в его картине «Барри Линдон». Вальс Штрауса «Голубые волны» на своих бесподобных аккордах буквально поднял на космическую высоту многотонные летательные аппараты в великой «Одиссее 2001 года». Правда, аппараты все были из пластмассы, сделанные на специальной фабрике, и практически ничего не весили, а космос заменила небольшая по площади студия, обтянутая черной материей, но ведь главное результат. Известно, что могучий Кинг-Конг был всего 150 сантиметров росту. Ведь еще Пикассо сказал: «Искусство – это большая ложь, помогающая понять правду жизни». Но об этом у нас еще будет время поговорить в дальнейшем, когда мы займемся последней формой монтажа, соединяющего в единое целое звук и изображение.

Вернемся к «Чете Арнольфини», к нашей семейной парочке. Даже представить себе трудно, сколько книг было написано по поводу этого шедевра! Сколько скрытых смыслов, как в упомянутом мной палимпсесте, проступало под пристальным взглядов истинных любителей искусства наружу!

Директор одного из центральных столичных музеев сказал как-то, что ему бывает иногда жаль обывателя, который случайно попадает в какую-нибудь знаменитую пинакотеку. Скрытая мощнейшая энергия шедевров обрушивается на него подобно мощному электрическому разряду. Вынести это неподготовленному человеку почти невозможно, и он под влиянием механизма психологической защиты начинает произносить пошлости или делает дурацкие селфи на фоне «Джоконды» в самом центре Лувра и никуда больше не идет, мол, я улыбаюсь все равно лучше, чем эта дура на портрете. Она давно мертвая, а я живехонькая и молодая, и еще надо успеть на Outlet пошопиться. А зачем мозг-то выносить, а? Я знавал одного недалекого богача, который мог видеть все шедевры мира – деньги позволяли, но он предпочитал гонять на дорогих мотоциклах, а про картинки говаривал, что он их терпеть не может. Вполне закономерная реакция защиты. И каждый человек стоит перед этим выбором: принять искусство, открыть свою душу этому потрясению, этому мощному электрическому разряду, или сесть на дорогую моциклетку и укатить куда подальше. Короче, «Автоботы! Вперед!» Гениальная по своей выразительности и глупости фраза, согласитесь? Но почему человеку так хочется превратиться в свинью перед очередным шедевром? Все очень просто: глядя на бессмертное произведение искусства, обыватель не только на подсознательном уровне буквально раздавлен его энергетикой, ему еще вполне ясно становится, что пройдет очень короткое время, и он исчезнет, исчезнет без следа с этой развеселой сцены жизни, и ничего после него не останется. Шедевр, что называется, глаза колет. А каждый, даже самый глупый, даже самый неразвитый в духовном плане человек все равно буквально одержим онтологическим страхом Смерти. И шедевры своим бессмертием этот страх в нем, обывателе, лишь провоцируют. Ну, посудите сами, кому нужна такая дрянь!

Итак, «Чета Арнольфини» Яна ван Эйка. Казалось бы, что за сюжет? Что проще – мужчина и женщина в интерьере? Стоят. Все замерло. От картины веет покоем и миром. Остановилось мгновение. Ничто не меняется – и взгляд зрителя, скользя по изображению, то и дело замирает, отмечая подробности парного портрета. А подробности начинают вызывать вопросы за вопросами. Начнем с Арнольфини. Бледное лицо с еле заметными бровями. Мужчина узкоплеч, явно не атлет… Фамилия итальянская. Значит, это купец эпохи Возрождения. Он прибыл в Голландию из страны, где родилось Возрождение! На плечах – меховая накидка. Это в теплый-то день надеть на себя столько меха! Но надели все это явно не из-за холода. Такой мех стоит целое состояние. Одежда подчеркивает социальный статус жениха. Он очень богат. Художника специально попросили, чтобы мех был прописан с особой тщательностью. Наверное, никого из заказчиков не интересовало искусство, всем была важна проза жизни. Это должна была быть простая фиксация брачного контракта, свершающегося прямо в доме. Что значит жест мужчины – эта раскрытая к зрителю правая рука – приветствие или клятва? Полунаклон головы юной женщины да еще раскрытая кисть руки, доверчиво вложенная в руку мужчины, рождает в душе зрителя трогательное переживание умиления. Невеста одета в соответствующие тогдашней моде одежды, из-за которых все дамы казались беременными.

3
{"b":"269834","o":1}