– Что это?

– Горох, – объяснила кухарка.

– Не ядра?

– Какие еще ядра?

– Допустим, мои.

– Вы похабник, сеньор. В аду черти вырвут вам язык.

– Хорошо, мои отпадают. Пушечные годятся?

Жалкая пирамидка горошин и впрямь напоминала груду ядер. Судя по количеству боеприпасов, артиллерии грозил скорый разгром.

– Нет, это не ядра, – в отличие от драматурга, чувство юмора кухарки не распространялось на пищу. – Ядра гораздо больше. Будь горох размером с пушечное ядро, я бы каждый день варила вам суп. Густой суп, сеньор. Вы помните, какой я варила гороховый суп с копченостями? С ржаными сухариками?

– Да, – вздохнул Луис Пераль. – Помню. Черт тебя дери, матушка Бланка! Из-за тебя я чуть не захлебнулся слюной. А это, наверное, перепелка?

– Цыпленок.

– Какой еще цыпленок?

– Последний. Я вырвала его на рынке у Хуана Альвареса. Вы знакомы с Альваресом? У него в дождь воды не допросишься. А я вырвала и унесла, и он ничего не мог со мной сделать.

– Ты мой герой, – кивнул драматург.

– Да. Я ваш герой, сеньор, а это цыпленок. Ешьте, пока не остыло.

Цыпленком гордо именовалась одинокая ножка. Даже не окорочок – раньше, в сытом прошлом, матушка Бланка звала такую ножку «пулочкой». Размеры ее и впрямь наводили на мысли о перепелке, жившей впроголодь и умершей от меланхолии.

– Э-э… – начал было Луис Пераль, но кухарка перебила его:

– Грудка на обед. Вторая ножка на ужин. Из остатков я сварила бульон. Вот он, в чашке, пейте.

Женщина простая, без образования, за годы жизни в доме знаменитого комедиографа матушка Бланка научилась перехватывать чужой монолог, что называется, на лету.

– Гузка? – предположил дон Луис. – Шейка? Спинка, наконец?

– Фарш. Жареный лук творит чудеса, сеньор.

– Фарш?

– Я напеку пирожков.

– Господь всемогущий! Пирожки?

– Мука еще есть. И два яйца. Вы будете кушать, или мне отдать эти лакомства собакам?!

– Буду, – Луис Пераль вздохнул. – Обязательно буду, но при одном условии. Если ты, матушка Бланка, разделишь со мной это изобилие гороха – и, разумеется, эту великанскую, эту умопомрачительную ножищу! В противном случае я умру с голода. А в предсмертной записке обвиню во всем тебя.

– Я сыта.

– Не ври мне!

– Я сыта, сеньор. И если вы еще раз откроете рот не для того, чтобы затолкать туда порцию гороха, я возьму расчет. Тогда вы уж точно помрете с пустым брюхом! И я спляшу качучу на ваших похоронах.

Угроза не была пустыми словами. Слуги покинули дом Пераля, разбежались кто куда в поисках скудного пропитания. Эскалона на осадном положении затянула пояс и положила зубы на полку. Продовольствие в город везли лишь самые отчаянные крестьяне, рискуя карманом, телегой, лошадьми, а нередко и головой. За риск они драли с горожан втридорога. Пожалуй, захоти el Monstruo de Naturaleza удержать беглецов, ему достаточно было заикнуться о том, и если не все, то часть слуг осталась бы верна драматургу. Они и сейчас тайком навещали матушку Бланку, делясь последним, помогая заполнить кладовку хоть чем-нибудь, пригодным в пищу. Кухарка же публично, на рыночной площади, заявила, что из дома ее золотого, ее драгоценного, ее неприспособленного к жизни сеньора она выйдет только на носилках, вперед ногами. «Не дождетесь!» – громом звучало в заявлении. Дочь матушки Бланки, девица трудолюбивая, но слабоумная, стояла рядом и одобрительно пускала слюни. Кухарка свалила на дочь всю уборку, остальное взяв себе: кухня, стирка, глажка, штопка, закупки, лекарства, надзор за расходами…

– Вот, – мелкими глоточками Луис Пераль опустошил чашку с бульоном. – Я хороший мальчик. Теперь ты любишь меня?

– Нет, – отрезала кухарка. Если бы скульпторам понадобилась модель для аллегории тирании, матушка Бланка подошла бы идеально. – Теперь горох.

– Хорошо.

Ядра для гномских пушчонок одно за другим исчезли во рту драматурга.

– Цыпленок!

– Это потребует времени…

– Ничего, я подожду.

Покончив с ножкой, драматург обгрыз мослы, раскусил кость и с аппетитом пиявки высосал все ничтожное содержимое, какое было внутри. Это и впрямь потребовало времени. Зубы у Пераля-старшего давно сократились в числе, а те, что остались, находились не в лучшей форме. Дон Луис собирался к дантисту в ларгитасский квартал, справедливо полагая, что врачи цивилизованной Ойкумены предпочтительней местных цирюльников – но, к сожалению, раньше не собрался, а сейчас, оскудев в средствах, решил, что лучше потратить деньги не на зубы, а на еду.

– Теперь вино.

– Это не вино!

– Это вино.

– Ты разбавила его втрое!

– Благодарите Бога, что у нас вообще остался запас…

За окном громыхнули копыта. Топот, сперва еле слышный, надвигался, рос, ширился, стуком тысячи кастаньет вливался в улицу. Прихватив кубок, Луис Пераль вышел на балкон. Внизу, колонной по трое в ряд, двигались гусары Шестого полка. Закручивая усы винтом, подбоченясь, всадники глядели орлами. Золоченые шнуры, медвежьи шапки со шлыками и красными султанами. Ментики из рысьего меха, наброшенные на одно плечо. Горнист в лазурном мундире горячит злого жеребца. Вместо попоны под седлом – леопардовая шкура…

Враг, подумал дон Луис. Вот он, враг, в центре Эскалоны, в лабиринте узких улочек, как паук в паутине. Вот он, враг, и ведет себя по-хозяйски. Почему для меня это скорее выигрышная мизансцена, чем призыв к сопротивлению? Что со мной не так?

Словно прочтя его мысли, горнист задрал голову – и увидел человека на балконе.

– Виват!

Глотка у горниста удалась на славу, не хуже полковой трубы.

– Виват! – подхватили гусары. – Виват!

– Да здравствует Чудо Природы!

– Слава месье Пералю!

Вчера театр был забит кавалеристами маршала Прютона. Давали «Черную мантилью», комедию положений – скабрезную, лихо закрученную, на треть выстроенную из фривольных импровизаций. У военных пьеса имела неизменный успех. Защитники, захватчики – какая разница, если любой вояка хохотал, как резаный, над альковными интригами красотки Лючии, над рогами ее злосчастного скряги-муженька, над подвигами усача-лейтенанта Педро Гомеостазиса, которому в итоге доставались и прелести Лючии, и наследство покойного рогача… Актеры много раз выходили на поклон, под гром оваций. Зрители требовали драматурга, но дон Луис, хотя и сидел в персональной ложе, отказался выйти на сцену. Протест? Демонстрация отношения к прютоновским рубакам? Не лги себе, вздохнул Пераль. Выход на сцену – ерунда, горсть крошек, брошенных голодной совести. Ты ведь не отказался от гонорара? Матушка Бланка просто лучилась от счастья, когда ты принес деньги домой. Никто сейчас не дает в кредит, ни мясник, ни зеленщик, ни пекарь…

– Виват!

– Да здравствует месье Пераль!

Гусары ликовали, срывали шапки, махали человеку на балконе. Домашний халат, всклокоченная седая шевелюра, живот любителя застолий, подхваченный внизу поясом с кистями – гусары не видели ничего этого. На балконе стоял его величество Театр. Свои, подумал дон Луис. Чужие. Я не разбираюсь в военной форме. Вероятно, я бы не сразу отличил нашего гусара от пришлого. Шнуры, цвет мундиров… К черту шнуры! Дело в улице, в обезлюдевшей пустыне. Окна плотно зашторены, заперты на щеколды. Если кто-то и подглядывает в щелочку, то делает это украдкой. Балконы, не считая моего, служат насестом для голубей. Будь это наши, улица была бы забита народом. Прачки, кухарки, зеваки, мальчишки…