Я не смогла сдержать своего изумления.

— О Боже! — воскликнула я. — Возможно ли, что, оплакивая судьбу

несчастной королевы, я лила слезы о матери!

— Еще немного времени, и я объясню все, — сказала миссис Марлоу. —

Королева была в расцвете юности, и печаль, осенявшая ее черты, сообщала им

неотразимую привлекательность. Утонченное достоинство и мягкая

женственность соединялись в ней с выражением невинности и природной

скромности. Если я и прежде склонна была жалеть ее, то как же возросло это чувство

теперь! Совершенные ею ошибки, казалось, были искуплены перенесенными

несчастиями. Трудно представить что-нибудь более трогательное, чем ее

встреча с леди Скруп, которая лишь слезами могла выразить свою боль за

нее!

Как должна была сцена, столь опечалившая меня, подействовать на

сердце, готовое любить ее! Герцогу открылась страсть более сильная, чем

честолюбие. Не корона Марии владела теперь его помыслами — лишь ее саму же-

лал он, оплакивая то зло, которое навлекла на нее корона и от которого ей

было не спастись, даже отказавшись от короны. Любовь сообщала ему

душевную тонкость, и человек, дерзавший домогаться Марии в дни ее покоя и

благополучия, сейчас, когда она была в несчастии, не осмеливался поднять на

нее взор, сказать о своей любви, оскорбить ее состраданием.

Леди Скруп, при ее чуткости, тотчас заметила перемену, совершившуюся

в брате, но, далекая от дурных предчувствий, льстила себя надеждой, что ему

суждено восстановить королеву в правах и в ее благодарности и

расположении обрести награду, отвечающую его заслугам.

Стремясь скрасить тягостный досуг, леди Скруп изобретала всяческие

увеселения, в которых никто не участвовал, но которыми все, отдавая должное

ее усилиям, были, казалось, довольны. Молчаливая печаль герцога

Норфолка привлекла королеву, которая усмотрела в ней деликатное сочувствие

своему несчастию и проявила к герцогу внимание, слишком лестное, чтобы

остаться незамеченным. Он был покорен уважением, которого скорее желал,

чем ожидал от нее. Его сердечный пыл наконец нашел слова, и Марии

открылось, что, пытаясь заручиться дружбой герцога, она обрела его любовь.

Соблюдая лишь собственные интересы, она, возможно, поощрила бы это

чувство, но помня, какое несчастье может навлечь на него, она умоляла герцога

отречься от всяких мыслей о страсти, потворствовать которой было бы

жестоко, и видеть в ней лишь несчастного друга. Она признала себя в долгу перед

ним за интерес к ее судьбе и усилия, предпринятые ради нее.

В первом безумии любви ничто не кажется невозможным, и даже такой

сдержанный ответ лишь разжег в нем пламя надежды, которое призван был

навсегда погасить. В голове его рождалась тысяча планов, он посвятил в свои

заботы сестру, и каждый час его жизни был отдан теперь избавлению

королевы. Но так как его пребывание в замке невозможно было держать в тайне, а

он опасался привлечь внимание Елизаветы еще до того, как замыслы его

будут готовы к осуществлению, он доверил сестре просить за него о том, о чем

не осмеливался просить сам: ей более приличествовало убедить королеву, что

мудрым шагом было бы связать свою судьбу с судьбою герцога.

В этом опасном стечении обстоятельств, на беду себе, Мария вновь

послушалась пристрастного совета своего сердца, которое побуждало ее уступить

столь благородному, столь достойному возлюбленному. Ей передалось его

безумие, и она с такой же легкостью уверовала в осуществимость его фантазий.

Обширные поместья Норфолка, его многочисленные вассалы и, более всего,

его широко разветвленные связи среди знати давали ей надежду

вознаградить его со всей щедростью, а, по ее мнению, великодушие требовало, чтобы

награда опережала заслугу, а не следовала за нею.

Роковое заблуждение пристрастного ума! О Мария, слишком нежная

сердцем! Отчего все прежние несчастья твоей жизни, проистекавшие из любви, не

стали твоими наставниками? Отчего не научили они тебя избегать этой

ошибки, которая усугубляет всякое несчастье, наполняет новыми страданиями

бесконечно долгое заточение?

Герцог, не осмеливаясь вовлекать шурина в предприятие, прямо

противоречащее его поручению, посвятил в свои намерения только сестру. К такому

ходатаю, пылкому и милому ее сердцу, королева Шотландии не могла не

прислушаться и, под влиянием ее убеждений, согласилась сочетаться браком с

герцогом. Их венчали в присутствии леди Скруп, моем, сэра Артура Форрес-

тера и двух секретарей герцога.

Мария была средоточием всех его помыслов и желаний, и ее тюрьма стала

для него дворцом. Его страсть, которая, казалось, не может быть сильнее,

росла не по дням, а по часам. Власть, которую Мария дала ему над собой,

нежность, которую она питала к нему, делали разлуку немыслимой, но леди

Скруп с тревогой следила за бурным развитием этой страсти, ею

поощренной. Она хорошо знала крутой нрав Елизаветы и предвидела ее гнев, если

этот шаг откроется, но так же хорошо она знала, что соображения

собственной безопасности не побудят ее брата покинуть Болтон. Поэтому она стала

внушать ему, что он проявляет неблагодарность к прекрасной королеве

Шотландии, продлевая заточение, которому должен стремиться положить конец,

и спрашивала, какие надежды может связывать Мария с мужем, который

уже сейчас ставит свои прихоти выше ее свободы, счастья и славы.

Упреки были слишком справедливы, чтобы оскорбить герцога. Ропща на

судьбу, он подчинился жестокой необходимости. Мария, словно

предчувствуя, что это последние счастливые часы в ее жизни, всячески пыталась

отсрочить его отъезд, но, побуждаемый великодушием ее привязанности к еще

большему великодушию, он простился с прелестной женой, которую ему не

суждено было больше увидеть, и отправился в Лондон, где рассчитывал

найти у всех своих друзей поддержку браку, который никто теперь не мог

предотвратить. Он полагал себя фигурой столь значительной, что королева, как

казалось ему, вынуждена будет дать согласие на этот брак, нравится он ей

или нет. Надо сказать, это был единственно возможный образ действий, ибо

предполагать, что Елизавета настолько уступчива, чтобы добровольно

соединить свою соперницу и наследницу с первым среди своих подданных, было

бы непростительной слепотой.

Судьба, однако, готовила иное и лишь улыбалась до поры, чтобы тем

тяжелее пал ее удар. Все знатные лорды двора Елизаветы, с сожалением

смотревшие на заточение Марии, охотно присоединились к замыслам Норфолка.

Его письма были полны самых радужных надежд, и королева, в то время

ожидавшая ребенка, послала ему известие об этом. Эта весть прибавила ему

радости, и он пообещал, что еще до того, как придет ей срок разрешиться от

бремени, все знатные дворяне Англии распахнут перед нею ворота ее

тюрьмы. Графы Бедфорд, Пемброк, Арундел, Дерби, Шрусбери, Саутгемптон,

Нортумберленд, Уэстморленд и Суссекс приняли в его замысле самое

горячее участие, и одних только их имен было довольно, чтобы склонить многих

к тому же. Но вельможа, на которого он рассчитывал более всего, был граф

Лейстер, чье влияние на королеву было хорошо известно, именно он взял на

себя все открыть Елизавете, когда в этом возникнет настоятельная необходи-

мость. Между тем Норфолк делал все возможное, чтобы помешать Регенту

Шотландии выдвинуть перед королевой обвинения против Марии, и его

искусные усилия не пропали даром. Мэррей, вступив в Англию с этой

единственной целью, внезапно возвратился, ничего не предприняв и тем разрушив

все планы английского двора. Но Елизавета, еще сильнее опасаясь

какого-нибудь заговора с целью освобождения Марии, перевела ее в Татбери и