— Нет, вы со мной не спорьте! По себе знаю: и малая доза алкоголя по всем членам сонную одурь разливает; человек будто бы и тот, он будто и резвее становится, и в глазах блеску прибавляется, но блеск этот шальной, резвость обманчива. Энергия, прихлынувшая в первую минуту, затем быстро убывает, руки-ноги становятся ватными, а реакция на опасность и на внешние предметы замедляется,— человек чувствует себя так, будто его вдруг, из-за угла, чем-то тяжелым хватили. Я потому с ней, проклятой, никаких компромиссов не признаю.
Старый тренер и теперь, после такой желанной Костиной победы, выражал опасение:
— Торжественная встреча — хорошо, я разве против, да одного боюсь: пить будут и Костю сманят. А нам с ним с ходу к тренировкам приступать надо. Первенство страны вот-вот. Хорош будет чемпион, если ему средний боксер нос расквасит.
— Ах, Фомич! — раздражался председатель.— Каркаешь ты, а все зря. Стар ты стал, вот и брюзжишь попусту. Костя — человек военный, офицер. Там у них дисциплина, во всем порядок. Ты в городе военного видел пьяным? Нет. Ну, так и за Костю не тревожься. Не пил он и не будет пить. Ну, а другим не заказано. В городе праздник — пей-гуляй и нос в табаке! Ханжа ты, Одиссей Фомич.— Вот что я тебе скажу. Ну, словом, оставь свои опасения. Встреча так встреча! И чтоб делегации, и оркестр, и банкет. А ты явку родителей Грачёва обеспечь. Начальнику училища позвони. Телевизионщики из области едут. Пусть все видят, какого орла Приуральск на крыло поставил.
Посадили Костю на почетном месте — рядом с председателем. Напротив сидела жена Костина Ирина. Она училась в Горном институте, приехала на каникулы. Ее предупредительно пригласил Одиссей Фомич,— он, кстати, сидел по правую руку от Кости и, будучи уверен, что на него все смотрят и его считают главным виновником торжества, не смел поднять на людей переполненных счастьем глаз.
Говорили речи, было много речей, но Костя почти не разбирал слов. Во-первых, было шумно, всем хотелось говорить, и мало кто был расположен слушать; во-вторых, он хотя и не все время смотрел на Ирину, но думал о ней, и горд был сознанием своей победы. И мысленно повторял слова знакомой песни:
И отныне все, что я ни сделаю,
Светлым именем твоим я назову...
— Да нет, товарищи, вы только представьте на минуту,— чемпион! И кто? Наш приуральский — Костя Грачёв. Выпьем за Костину победу!
Кто-то наклонился над самым ухом, говорит так, чтобы кроме Кости никто не слышал:
— Э нет, так не пойдет — ты, Костя, дурака не валяй. Мы тут по третьей рюмке за тебя осушили, а ты ещё первую не выпил. Шалишь, брат! Не обмоешь медаль, долго у тебя не задержится.
Одиссей отстранял от Кости рюмки, парировал атаки:
— Не надо, ему нельзя. У нас тренировки.
Как раз в этот момент Костя взглянул на Ирину; она будто бы улыбнулась. «Да ты хотя и офицер,— говорил ее взгляд,— а ещё совсем зеленый. Видишь, тебе и выпить не дают». А тут начальник училища поднял рюмку. Кивнул Косте:
— Ну, ну, старший лейтенант, по такому случаю грех не выпить.
Костя победно взглянул на тренера: видишь, мол, сам генерал разрешает.
Громко возгласил:
— За тренера — Одиссея Фомича!
И высоко поднял рюмку. Ирина снова кивнула: дескать, молодец, Костя, ты настоящий мужчина!
Шум теперь стоял не только за столом, но и в голове, и все было как в тумане, плыло куда-то, увлекало.
А над головой гремело:
— Ты показал им, где раки зимуют. Если они хотят научиться драться, пусть приезжают в Приуральск. Твой удар, Костя! Выпьем за грачёвский удар!..
Одиссей Фомич молил, заклинал, но теперь Костю забавляли его нотации, он пил одну рюмку за другой и на все мольбы тренера глупо, идиотски ухмылялся.
А кто-то рядом возглашал:
— Внимание, братцы! Костя скажет тост. Тебе, Грачёв, слово.
Костя поднялся и, покачиваясь, обводил замутившимся взглядом земляков. Ещё теплившаяся в сознании врожденная скромность подавала голос: «Какой тост! Зачем?»
Но слова рождались произвольно, просились наружу:
— Я... Мы...— вот тут Одиссей Фомич... не разрешает, а я хочу выпить! Я имею право выпить? Нет, ты скажи — имею право или нет?
«Тренера на ты называю. Что со мной сделалось?»
Но тут почувствовал, как за локоть его кто-то тянет: «Садись, садись!» Двинул локтем: «Пошли прочь!»
И хотел кого-то ударить, но его схватили за руку, удержали.
Потом лепетал:
— Спасибо, земляки. И вам, Одиссей Фомич, и вам...
Ему было плохо, внутри все горело, к горлу подступала тошнота. Не привыкший к вину, он потерял голову от нескольких рюмок, и его почти бесчувственного отвезли домой.
Утром следующего дня Грачёв проснулся в одиннадцать часов. На службу ему идти не надо, но он должен был проводить Ирину. «Опоздал!» — было его первой мыслью. Ещё раз взглянул на часы: да, конечно, он опоздал. Ирина уехала на защиту диплома в Ленинград; так и не успел ей ничего сказать.
К душевной сумятице прибавлялась головная боль, его слегка поташнивало. В ушах стойко и нудно звенело — так, будто за рекой Течей, блестевшей в лучах утреннего солнца, зазвонили колокола вдруг оживших церквей.
Подошел к окну, стал машинально считать маковки храмов и церквей, отливавших на солнце лебедиными боками. Храмы молчали. В одном размесилось городское общество охотников и рыболовов, в другом — склады. «Но что же так противно звенит в ушах?»
Костя не на шутку испугался. «Неужели звон в ушах останется навсегда? Хорош же я буду боксер.»
Припомнились сцены в ресторане.
Толкнул Одиссея. «О-о... Это ужасно!»
И тут вспомнил: сегодня, как и всегда, во дворце Спорта тренировки. Они вот сейчас начинаются. Одиссей Фомич опускается в свое кресло, смотрит на хронометр, говорит: «Начнем, соколики!»
Каждый день ровно в одиннадцать... «Начнем, соколики!» И так тридцать шесть лет тренирует Одиссей Фомич своих питомцев — с тех пор, как в одном бою ему, тогда уже опытному и знаменитому боксеру, перебили ключицу, и врачи списали его с ринга.
Тридцать шесть лет! Не зная праздников и выходных, никто не помнит случая, чтобы тренер опоздал, начал чуть позже, кончил чуть раньше.
Костя наскоро умылся, оделся, и — во Дворец. Мать вдогонку кричала: «Завтрак на столе. Чайку бы хоть попил».
Тренировки шли на ринге. Костя подошел к тренеру сзади, встал у плеча.
— Одиссей Фомич, здравствуйте!
Тренер кивнул, но лица не повернул.
— Простите за вчерашнее.
Одиссей Фомич молчал. Показал в сторону уже одетого, сутуловатого парня.
— Вон с ним.
Костя оделся. Коснулись друг друга перчатками. Краем глаза окинул ринг, толпившихся у тренерского столика ребят. «На меня не смотрят. Будто не привез я им золотой медали».
Нехорошо было на душе, неспокойно.
Приступил к тренировке.
После занятий состоялся разбор, и Одиссей Фомич сказал Грачёву:
— Тобой, соколик, недоволен. Мда-а, удары, пробежки — все вяло. И вообще-с, лапша. Вчерашняя гульба все силы отшибла. Да, соколик, я говорил, предупреждал.
Беда в одиночку не ходит, одна неприятность тянет за собой другую. Дня через три Грачёва потрясла весть: тренер его Одиссей Фомич умер внезапно от инфаркта.
Слово, как пуля, и ранит и валит наповал. Старого тренера убили. Одним лишь словом: «Слиняй». Да, председатель спортобщества так и сказал: «Слиняй, Фомич». А когда тот отказался «линять», председатель, бывший Косолапову закадычным дружком, положил ему руку на плечо, сказал: «Ну, что воззрился на меня, чего жилы тянешь? Приказ сверху получен. Мы — люди подчиненные».
Приказ этот — о составе команды Приуральска на областные отборочные соревнования по боксу. В области отберут команду на Всесоюзное первенство.
Косолапов приготовил одних боксеров, а председатель навязывал других. Тренер возмущался, кричал... И тогда снова сказал председатель: «Слиняй, Фомич».
