И ещё думал: «Нервы у него действительно расклеились, но только не от работы, а от вина — ведь пьет-то он, пожалуй, лет тридцать. Сам мне говорил: ”С пятнадцати лет начал выпивать“. И что ж что помалу,— всё равно пьет! Тут и железный надломится».

Понял Константин,— только сейчас пришла ему догадка,— что и с Ириной разлад произошёл у Очкина на почве пьянства. Не терпит она пьяного мужа, как в своё время не потерпела его, Грачёва.

Другой был Очкин в те времена, когда Ирина выходила за него замуж. Характер его и ум стали круто меняться в последние годы,— слабеть стал его ум, и психика сдала, как старая тормозная колодка.

Вспомнил, как профессор Бурлов в лекции о пьянстве рисовал картину действия спиртного на мозг. Эритроциты движутся по сосудам, в том числе по мельчайшим, с определенной скоростью. Спирт, попадая в кровь, склеивает их...— и они уже бегут парами, как бы в обнимку, но есть сосуды, и их бесчисленное множество, в которых парами эритроциты не помещаются: набегая друг на друга, они сплетаются в группы, образуют заторы, и клетки, не снабженные кислородом, отмирают. При вскрытии умерших пьющих людей Бурлов видит: целые кладбища погибших клеток — сморщенный мозг.

Вот ведь оно как: сморщенные мозги. Всё, чем красив человек, и вдруг — разрушается. Не вдруг, конечно — постепенно, а всё-таки разрушается. Какое скрытое, гнусное коварство! Человек не знает научного механизма, но коварство рюмки заметил давно. Недаром водку «зелёным змием» зовут, а пьющему не верят, в дружбу и службу не зовут, и словом нарекут последним: ханыга, подонок, пропойца.

Слушая профессора, Грачёв, словно о камень, споткнулся и о другую догадку: и совесть у Очкина распалась от алкоголя. Он раньше на фронте был смел, честен, теперь же под воздействием спиртного в нём всё переменилось.

Вспомнил своих дружков по выпивкам — людей, лишённых каких-либо человеческих достоинств. Не всегда же они были такими. Были у них мечты, стремления; искали и они своё место в жизни, думали о счастье. Каждый из них пьёт давно, пьёт ежедневно, пьёт жадно. Очкин тоже пьёт, но пристойно. У него ещё сохранились сдерживающие тормоза: боязнь людей, начальников, страх за служебную карьеру. У этих же ханыг никаких тормозов нет, и страха они не имут, и жадность у них приумножена нищетой,— от вечного страха, что завтра водки не будет, и послезавтра. Оттого и горят лихорадочным блеском глаза, дрожат эпилептически руки. Токсикация нервных клеток, бомбардировка высших мозговых центров — вот удел всякого пьющего,— «культурно» ли вроде Очкина, пропойцев ли, толкущихся по утрам у пивного ларька.

Грачёв рассуждал, как учёный; он был убеждён в верности своих заключений, и эти мысли о пагубе алкоголя — теперь уже почти собственные — вселяли новую и новую веру в себя, в то, что он-то уж теперь не прельстится рюмкой, не станет пить принципиально,— и это уж твёрдо. Он слишком много знает, чтобы теперь переступить порог трезвости.

Субботний день начинался хорошей погодой. Острые верхушки ельника и сосновые кроны купались в неярком свете утренней зари, нега и тепло плыли над землёй. Финский залив дышал сырой прохладой, бодрил тело и душу.

У раскрытого окна, в котором он отшкурил, отшлифовал все косяки, рамные переплёты, Константин завтракал, пил душистый с лимоном кофе.

Позвонил Роману. Тот, очевидно, ждал его звонка, закричал радостно, возбуждённо:

— Вы когда приедете? Я приготовил завтрак.

Отец Романа Карвилайнен неожиданно уехал с оркестром в заграничные гастроли, Ада Никифоровна стала больше пить. Женский организм быстрее поддаётся разрушению — она попала в психиатрическую больницу. Роман не растерялся, не плакал — пришедшим к нему женщинам с работы матери заявил: «У меня есть дядя Костя, буду жить с ним». Грачёв, узнав об этом заявлении Романа, положил руку на плечо парня: «Правильно ты сказал им, Роман. Квартиру до выздоровления мамы мы закроем, а ты перейдешь ко мне. Мы возьмём к себе и Юру Метёлкина. Он ведь тоже остался один. Полюби его, как брата».

Они все трое собирались то на даче Очкина, то на квартире у Романа или Юры.

— Позвони Юре, пусть подъезжает к тебе, а я буду у вас через полтора-два часа.

— Я сварил гречневую кашу.

— Хорошо, я куплю молока, и мы славно отобедаем.

На станцию к электричке шёл мимо пивного бара. «Крышей мира» называли выпивохи недавно возведённый по соседству с детским садом и вблизи трёх высотных строящихся зданий просторный зал, напоминавший контуром московский Манеж. Народу тут всегда было много: местные жители, строители, студенты, шофёры, завернувшие с магистральных шоссе перекусить. В былую пору, хотя и не часто, но наведывался сюда и Грачёв; наблюдал, как любители выпить часами топчутся, выглядывая знакомых, у которых можно сшибить на кружку пива, или так, по хмельному братству, разделить стаканчик.

Ещё вчера, проходя мимо пивной, Константин ускорял шаг,— боялся, как бы снова не затянул спиртной омут. Сегодня, наоборот, остановился, с болью в сердце смотрел на толпившихся пьяниц.

Стайка озабоченных, суетно толкающихся у дверей бара, боязливо и будто бы стыдливо озирающихся молодцов словно по команде устремила взгляды на Грачёва. Раньше тут были все знакомые, теперь он видел много новых лиц: нетвёрд и некрепок круг пьяной компании,— одних выметает милиция, других косят болезни, и лишь немногие чудом обретаются тут два-три года. Все они поведением, манерой держаться походят один на другого — ходят робко, людей сторонятся, лица отворачивают, но лишь только запахнет спиртным — тут стая преображается: глаза сверкают решимостью, в голосе слышен металл и в жестах агрессивная воля и натиск. Все устремляются к бутылке.

Но скрылась с горизонта бутылка, и стая сникает.

Необходимость прятать от людей пагубную страсть и в то же время проявлять сноровку, изобретательность добытчика породила своеобразную психологию, свой крайне бедный и в то же время выразительный язык.

— Раздавим пузырёк! — придвинулись две-три небритые, помятые со вчерашней попойки физиономии.

Костя поднял руку, весело приветствовал:

— Здорово, ребята! Как живём-можем?

Радостно-приподнятый тон его приветствия воодушевления не вызвал; скорее, насторожил честную компанию: «Уж нет ли тут какого подвоха?» А кроме того, этакий бодрый, ироничный тон отдавал обидным высокомерием, дышал чистенькой, спокойной жизнью. Пьяница подаст руку любому преступнику, но трезвеньких, благополучненьких в упор не видит. У алкоголиков складывается своя особенная корпорация — своеобычный взгляд на мир, своя психология. Однако Грачёв походил на свойского парня. А те, кто его знал, подумали: «Что с ним случилось?»

К надежде выпить за его счёт прибавилось любопытных. Круг сомкнулся, посыпались вопросы.

— Хо, да ты чистенький!

— Ты, верно, трудишься? Скажи, наконец, что с тобой произошло? Ты совсем потерялся из вида.

Кто-то тянулся к уху, хрипло, настойчиво повторял:

— Пузырек, а?.. На двоих.

Сзади других, переминаясь с ноги на ногу, толкался и не мог протиснуться Георгий Назаренко, бывший в хмельную пору близким дружком Константина. Раньше он работал на заводе кинофотоаппаратуры начальником смены. Ему было сорок пять лет, и десять из них он пробавлялся случайными заработками, предавался пьянству, всё больше погружаясь в царство хмельного забытья и редких мучительных просветлений.

— Георгий, привет! — Грачёв подал ему руку, подтянул к себе.

— В цех не вернулся? Надо, брат, в цех. Там дело, люди — не дадут пропасть.

Георгий кивал головой, и на ухо, таясь от других, не то спрашивал, не то просил:

— Сучёчик бы, а? Слышь, Костенька!

Сучёчик — словцо непонятное, видно, из новых, из тех, что появились за время отсутствия Грачёва, но Косте и не надо понимать слова; по мольбе, дрожащей в голосе, по трагически-скорбным глазам — по всему виду, жалкому, просящему он мог заключить: отказать Георгию нельзя. Слишком это будет жестоко.