Из-за колонны неожиданно вышла девушка — в сером плаще, без головного убора, без сумки, в руках вертела жёлтую розу.

— Здравствуйте! Хочу нарушить вашу семейную идиллию. Вы — Константин Павлович Грачёв? Я — Галина Ивлева.

Протянула руку, улыбнулась. Грачёв, легко пожимая ей пальчики, сказал:

— Это вы тренировались тут? Красиво. Мне кажется, у вас не будет соперниц. Все первые места ваши.

— Нет, я из тех, в которых верят, а они подводят. Вы, наверное, и сами знаете: среди спортсменов есть такие.

Бросила на Вадима небрежный взгляд и снова повернулась к Константину.

— Я старая. Ухожу из спорта.

На него смотрела без жеманства, просто, доверчиво. Нет, не подростка он видел перед собой, но зрелую девушку. «Ей, пожалуй, будет лет двадцать, а то и больше». Свет неоновых ламп золотил её волосы. И брови, взметнувшиеся крутым изломом под чёлкой волос, казались коричневыми, хотя, наверное, они были чёрными.

«Акцент! Говорит с акцентом».

— Вы из Прибалтики? Нерусская, наверное?

— Почему?

— Акцент. Едва заметный, но всё-таки я слышу.

— Я долго жила за границей.

Выражение лица у неё было безыскусственным. И голос звучал искренне. «Удивительно, как она лишена всякого кокетства,— продолжал размышлять Костя.— Очевидно, это идёт у неё от большого заряда энергии, от воли и убеждённости,— от характера».

— Позвольте мне ещё раз вам сказать: меня поразило ваше искусство, именно, искусство — иначе не назовёшь эти ваши кружева, которые вы с такой быстротой плетёте, выписываете. Не знаю, как назвать это на языке гимнастов.

— Ничего особенного, уверяю вас. Другие девочки всё делают лучше меня. И это потому, что у них ваша — вернее сказать,— наша русская школа. А меня в детстве и затем долго ещё тренировал американский тренер. Он очень добрый человек и много знает, но у них школа — жмут на технику. Мало чувства, мелодики, пластики. А скажите мне, пожалуйста: это правда, что вы были чемпионом мира? Если правда — поучили бы вот их.

Она смерила ироничным взглядом Вадима.

— Я пришёл повидаться с братом. А боксом я занимался, но это было давно. Мне нечего сказать молодым ребятам.

— Они все хотят стать, как вы, чемпионами,— засмеялась Галя.

Беседу их прервал бежавший по коридору парень. Он махал руками и кричал:

— Вадим! Тебя на ринг. Живо!

— Ну, ладно,— сказал Вадим.— У нас нынче тренировки, а вот завтра я свободен. Ты приходи, Костя. А?..

Он пожал брату руку, кивнул Гале и побежал.

Чуть в стороне стояли два парня, и как только Вадим удалился, они подошли к Гале:

— Мы тебя ждём. Пошли?

Галя склонилась к Грачёву, тронула его за локоть:

— Вот... за мной пришли.

Парни смутились, очевидно, приняли Грачёва за какое-то важное лицо, стали неловко пятиться.

Галя смеялась, а Константин, направляясь к выходу, говорил:

— Не завидую брату. Кавалеров-то у вас вон сколько!

Галя на это ничего не сказала, а спросила:

— Вы женаты? У вас много детей?

— Я не женат, но у меня есть дочь. Ей шестнадцать лет. Почти как вы.

— Мне скоро двадцать четыре. У нас девочки все молодые, а я старушка. Таких списывать надо. Я даже в невесты уже не гожусь.

Грачёв удивился такой откровенности, с какой Галина обсуждала с ним, человеком незнакомым, такие глубоко личные вопросы.

— Вы меня проводите? — ну, вон туда, до остановки. Меня ещё никогда не провожал чемпион мира.

— Конечно, конечно, я с удовольствием. Только какой же я чемпион мира? Всё в прошлом. Был когда-то. Даже не верится.

— Все равно — чемпион! Одолел всех, стал первым на земле. Таких людей нельзя не уважать. В них сила, дух, что-то, знаете, высокое.

— А я вот вами любовался. Стою у колонны и рот открыл от изумления. Такая, думаю, хрупкая, изящная, а какого совершенства достигла!

— Обо мне не надо. Прошу вас. Неудачница. Во всём — и в жизни тоже. Подруг хороших нет, друзей. Ханжа я по натуре. Чуть что не по мне, я нос ворочу. Слабости людям прощать не умею. В Америке говорят: жениться и замуж выходить надо по глупости, а как в ум войдёшь, трудно будет. Я, выходит, в ум вошла.

И неожиданно спросила:

— Вам, наверное, тоже все женщины не нравятся?

— Скорее, наоборот: я им не нравлюсь, а они-то мне очень даже нравятся.

Оба от души рассмеялись.

При входе на мост Грачёв остановился. Вспомнил, что по поручению судьи должен зайти к осиротевшему пареньку.

— Вы живопись любите?

— Очень. А что?

Тут недалеко живёт внук художника, он покажет нам картины деда.

— А фамилия художника?

— Метёлкин.

— Я знаю этого художника. В прошлом году была выставка его картин. Он пишет горы.

— Да, горы. Но художник умер, и жена его умерла. Остался их внук Юра Метёлкин.

— Так я охотно. Я ведь и сама немножко рисую. Очень люблю живопись.

И минуту спустя, спросила:

— Можно, я вас возьму за руку. Вы такой сильный. Я с вами ничего не боюсь.

Она смеялась, и трудно было понять её затаённые мысли. Впрочем, Грачёв был почти уверен: Гале нравится Вадим и оттого-то с такой теплотой и доверчивостью она относится к старшему брату своего возлюбленного.

Часу в восьмом они вошли в квартиру Юры Метёлкина и застали здесь такую сцену: два дюжих молодца вытряхнули содержимое письменного стола, рылись в бумагах. Юрий кричал в трубку телефона:

— Милиция! Это милиция?

— Что здесь происходит? — шагнул к письменному столу и взялся за выдвинутый ящик Грачёв.

— А кто вы такой? — вскинулся на него рыжебородый дядя лет пятидесяти. Кулаки Костины непроизвольно сжались. «Вот если бы перед этим я выпил хотя бы рюмку вина,— думал Константин, стараясь умерить свой гнев,— я бы его двинул».

— Они из комиссии по наследству деда! — кричал от телефона Юрий.— Забирают письма, документы. Я не хочу, не отдам,— ни одного листка.

Грачёв тронул за руку Галю, извинился и предложил ей сесть в кресло. Она продолжала стоять рядом, пристально, участливо смотрела на него,— видимо, боялась, как бы он не ввязался в драку. Их взгляды встретились, они каким-то тайным чувством поняли друг друга, и Грачёв, улыбнувшись, сделал рукой жест: не беспокойтесь, всё будет в порядке.

Незнакомцам сказал:

— Я не знаю законов, но если внук художника, его наследник, требует...

Рыжебородый тоже перешёл на мирный тон:

— Мы из комиссии, действуем из добрых побуждений, и непонятно, почему мальчик беспокоится.

И обратился к Юрию:

— Ты разве не хочешь паблисити для деда?

— Какое ещё паблисити?

— Ну, славы, известности. Ты дай нам его письма, дневники, а мы подготовим к печати альбом его рисунков, биографию. Ну! Что же тут дурного?

— Ничего я вам не дам! При жизни дедушки не заходили, он вам был не нужен, а кто-то ругал его в статьях. Он умер из-за вас: у него сердце болело.

— Ты, мальчик, говоришь глупости. Ты маленький и не можешь знать наших дел. Мы, коллеги твоего дедушки, любим и ценим его творчество. И ты напрасно к нам вот так нехорошо, недружелюбно относишься.

Мальчик сгрёб со стола бумаги, сквозь слезы сказал:

— Я внук дедушкин, скоро вырасту и во всём разберусь сам.

Грачёв обнял мальчика за плечи.

— Вы нас извините, но мы тут сами... Выясним, наведём справки, а потом уж...

— Но позвольте! — не унимался рыжебородый.— Мы хотели бы знать... У мальчика нет родственников.

— Есть и родственники, и завещательное письмо художника,— оно в суде, а вы, друзья хорошие, если не хотите иметь осложнений, прекращайте свою операцию.

Незваные гости нехотя удалились. Грачёв плотно прикрыл дверь.

— Ты, Юрий, утри слезы и больше их никому не показывай. Ведь мы с тобой мужчины. Верно? А насчёт дедушкиного архива не беспокойся. Мы сегодня же сменим замки в мастерской и отныне вместе будем стоять на страже дедушкиных картин, дневников и писем. А сейчас позволь представить тебе нашу гостью: её зовут Галя. Она любит дедушкины картины, но сейчас мы промёрзли на невском ветру и хотели бы чаю.