Он беспокойно ощупал на боку пистолет. Пусть волки, пусть опасность, тем лучше! Он докажет. Полковник поверил в него.

Василий взмахнул кнутом.

— Неподалеку деревня, небось не ухватят.

Пулька понесла резвее.

В приливе озорства Борский вытащил пистолет и выстрелил в воздух. Выстрел гулко разнесся по степи, эхом ударился о деревья перелеска, утонул в сугробах. И снова наступила тишина, только скрип оглобель и трудная работа Пульки, временами увязавшей в снегу, нарушали безмолвие ночи.

Ветер слабел, — казалось, пурга устала от собственного буйства. Но сначала она все перевернула в степи, изменила знакомый рельеф местности, будто замаскировала от налета с воздуха. Где полагалось быть оврагам, намела сугробы и начисто обнажила все холмы и пригорки.

Проехали еще с километр. Мороз пробирал сквозь полушубки, ноги в валенках замерзали. Лошадь шла ровнее, и Борский, закрыв глаза, задремал. Вдруг Василий резко толкнул его.

— Не они ли? — Ездовой указывал кнутом на какую-то неясную громаду, одиноко черневшую шагах в двадцати от дороги.

Борский вскочил.

— Тут и деревня недалече. Люди-то, может, в избах... — крикнул ему Василий.

Но Борский уже не слушал. Проваливаясь по пояс, он побежал к танку. Дойдя до оледеневшей металлической глыбы, он тронул рукой железо, точно желая удостовериться, что это действительно танк, а не мираж. Потом он взобрался на башню и заглянул в люк.

— Эй! — крикнул он. Никто не отзывался. — Люди, эгей! — снова крикнул Борский и, вытащив пистолет, дважды выстрелил в воздух.

Он спустился вниз и начал кружить, напряженно вглядываясь в темноту. И тут он впервые за долгие месяцы по-настоящему пожалел о своем втором глазе, выбитом на фронте осколком мины. Отходя все дальше и дальше, Борский описывал круги вокруг танка. И вдруг, уже отчаявшись, увидел две чернеющие фигуры, полузанесенные снегом. Он бросился к ним.

— Зайдер, Зайдер, проснись! — кричал Борский, пытаясь поднять воентехника. Тот еще не замерз, жизнь еще теплилась в нем. — Зайдер, проснись!..

Воентехник открыл наконец глаза. Ничего не понимающим взором он уставился на Борского.

— Как же это тебя угораздило, дорогой? Эй, Василий, водки!

Борский и Василий принялись растирать оружейников спиртом. Утомленными глазами смотрели полузамерзшие на своих спасителей, и только Зайдер, как бы сквозь стопудовую тяжесть сна и усталости, произнес вполголоса:

— Борский... Ты...

— Я, я... А то кто же?.. Лежи, лежи, брат. Сейчас доставим в тепло.

Танк стоял всего лишь в ста шагах от ближайшей, теперь уже ясно видимой избы. Здесь и заночевали четверо военнослужащих из запасной бригады. Зайдера и Неходу раздели, опять растерли спиртом и салом, уложили в теплую постель, и Борский долго сидел над ними, словно оберегая их глубокий сон.

Немцы под Сталинградом окружены! Эту весть принес полковнику Беляеву редактор бригадной газеты. Проваливаясь в сугробы, он добрался ночью до квартиры полковника, разбудил его и сообщил содержание только что полученного сообщения «В последний час».

— Выпускайте наутро листовку, — сказал полковник.

— Есть, выпускать листовку! Наборщики уже не спят. Вообще, я не знаю, как можно спать в эту ночь.

Полковник улыбнулся.

— Не знаю, как вы, а я ложусь.

И он действительно лег. Но заснуть не смог. В эту ночь свершилось нечто необычное и значительное. Почему же тогда люди спокойно спят, почему он сам так легко отпустил взволнованного редактора, первого человека в лагере, поймавшего в эфире эту счастливую весть? Должно быть, все великие события совершаются и воспринимаются людьми в первый миг просто, без пафоса.

Чутьем солдата он понимал, что именно в эту ночь колесо войны повернулось в обратную сторону.

И вдруг явственно представил себе Москву, Красную площадь. Неподвижно стоят припорошенные снегом ели у Зубчатой стены. Так же неподвижны часовые у Мавзолея. Знают ли они о случившемся? Москва спит, утомленная ратным днем. Не спят в Ставке. Телеграфная лента ползет из-под колесика, шуршит в пальцах, льется, как драгоценная струя, которая напоит завтра миллионы людей, утолит их жажду победы. Левитан уже произнес эти строки у микрофона. Наборщики во всем мире набирают слова победного сообщения. А полководцы водят цветными карандашами по карте, намечая новые удары и контрудары, подтягивая резервы, вводя в бой все новые соединения, новые части... «Может быть, впервые за этот год они уснут по-настоящему», — подумал Беляев.

Завтра же он созовет командиров полка, всех офицеров, всю бригаду и постарается передать им те чувства, которые обуревают его в этот миг.

На другой день во всех полках прошли торжественные митинги.

А после обеда он вызвал командиров полков и их заместителей к себе. Многие пришли еще празднично настроенные, немного взвинченные. Подполковник Зачиняев уже успел накуролесить, отсалютовав воинам-героям двадцатью пятью толовыми шашками, отчего в прилегающих домиках опять вылетели стекла. В штабриге уже проведали об этом и косились на неугомонного кавалериста.

Сообщение было коротким. Комбриг доложил собравшимся о новом плане подготовки маршевых рот. Увеличивались сроки обучения — до шести месяцев, однако прибавлялось и количество рот.

— Теперь от нас потребуют немало резервов для наступления, — сказал Беляев. — Но это уже легче. Некоторый опыт мы имеем. А кое-кто из нас, стало быть, и сам пойдет наступать.

— Товарищ полковник, — встал Зачиняев. — Прошу принять во внимание. Пустяковая царапина. Чуток зацепило. И по этой причине всю войну, извиняюсь, в тылу сижу. Я, знаете, у генерала Федюнинского воевал в разведчиках. Обещает принять. Прошу ходатайства.

— Ладно, Зачиняев, посмотрим. Там в приказе тебе сегодня... Зайдешь во вторую часть, там все имеется.

— За здравие или за упокой? — спросил Гавохин. Он почувствовал, что обстановка заканчивающегося совещания такова, когда уместна и шутка, и реплика невзначай.

— За двадцать пять толовых шашек, — ответил Беляев. — Ежели соскучился по артиллерийской стрельбе, вызови барабанщика. Или попроси Семерникова бабахнуть. Праздник праздником, но зачем же стекла бить?

— Вставлять за свое жалованье придется, голубчик, — напомнил Чернявский. — Воистину угораздило тебя, Зачиняев, отличиться!

— Чуток не удержался, товарищ начштабриг. Больно уж веселый день сегодня. А насчет зарплаты согласен. Только отпустите на фронт.

— Фронта еще хватит на наш век, — сказал Чернявский. — Не думаешь ли ты, что войне конец? Ой-ой!.. Всех сменят, все пойдем.

— О нашем Порошине читали, товарищ полковник? — вставил Кочетков. — Пишут в «Красной звезде»: «Легендарный разведчик Сталинградского фронта». Портрет его, видать, не зря в столовой висит.

— Каждый полк — пиши свою историю, пора! — сказал комбриг. — Как скажешь, Дейнека? Верно?

— Точно так. В каждой роте рассказать о наших традициях, о воспитанниках полка. Пусть знает молодежь про славных орлов, что вылетели на простор из их землянок... Ежели прикинуть, так сколько войск прошло уже через наши ворота! Их забывать нельзя. Не только что живых, а и погибших геройской смертью знать и вспоминать надо»

— И Мельника, командира полка, в их числе, — вставил Гавохин, а командир бригады метнул острый взгляд по лицам сидящих.

— Это ведь не точно еще? — полувопросительно произнес Зачиняев. — Какое-то письмо, кому-то. В этом деле документу и то еще не верь, надейся.

— На этот раз правда, — сказал самый молодой из всех, майор Кочетков. Он никогда не видел Мельника, и ему было легче, нежели другим, поверить в эту смерть.

— Есть официальное извещение? Давно получено? — вскинул глаза Беляев.

— Официально, третьего дня.

Гавохин слегка забарабанил пальцами по столу. Это было нетактично, но он не смог сдержаться. Он и Мельник были старейшими командирами в этом соединении, вместе оборонялись на берегу Днепра, вместе шли по осеннему бездорожью Украины, Курской и Воронежской областей, вместе создавали бригаду.