обычный круг деятельности, чтобы впасть завтра в совершенное

изнеможение. «Да,—присовокупил он к этому,—если мы сегодня заключим

мир, то я убежден, что, наверное, завтра же заболею горячкою: если я

держусь еще на ногах, то этим я обязан моей усиленной, тревожной

деятельности и постоянному «волнению». И в самом деле деятельность

его, не прекращавшаяся до самой последней минуты, возрастая почти

до лихорадочного состояния и держа его целых десять месяцев в

беспрерывной тревоге, переступала почти границы естественного. Лучшим

для него утешением были поездки верхом по бастионам, где

находился он между матросами, столько им любимыми, среди которых и

постигла его, наконец, смерть. 28 июня поехал он на 3-й бастион,

откуда слышалась жестокая перестрелка. Все усилия желавших остановить

его под предлогом болезни остались напрасными. «Мне дышится

свободнее на бастионе», сказал он и поехал далее для того, чтобы

возвратиться трупом в свою квартиру. Он благополучно миновал 3-й бастион,

но на Корниловском, где пали Корнилов и Истомин, нашел смерть и

он. С тех пор протекло полтора месяца; гарнизон и Севастополь

перенесли много тяжких испытаний, пролито ручьями много благородной

крови, но имя Нахимова остается незабвеннейшим из имен, — это имя

напишется золотыми буквами как в истории России, так и в сердцах

грядущих поколений.

...Севастополь пал, но пал с такою славою, что каждый русский,

в особенности каждый моряк, должен гордиться таким падением,

которое стоит блестящих побед. К сожалению, подобная слава не

покупается дешево. Россия потеряла трех героев, черноморские

моряки — трех славных адмиралов3. Вы — одного из друзей4; а я—

двух товарищей моей юности".

С П. С. Нахимовым я был дружен еще бывши кадетом, когда

его и мой брат были корпусными офицерами *\ Впоследствии судьба

нас свела в Архангельске', кажется, в то же время, когда и вы там

были, а это были самые счастливые дни моей юности. Время

быстро летело в дружеских беседах с ним, в занятиях по службе

и приятных развлечениях, какими был так обилен в то время город

Архангельск, как вы это сами, вероятно, помните. Я живо помню

бал в клубе и потом ужин. Там мы танцовали и пировали с ним

в последний раз. Я пошел на «Крейсера в Кронштадт, а он был

вызван М. П. Лазаревым для кругосветного путешествия...

...Из этого вы можете заключить, добрый старый друг наш

Михаил Францевич, сколько драгоценного, святого заключал для

нас Севастополь в стенах своих, для нас, не имеющих ничего, кроме

прошедшего, и потому сколько мы ценили ваши письма,

заключающие в себе множество интересных подробностей о Севастополе.

К сожалению, брат не мог дождаться последнего из них и посылок,

его сопровождавших...

...Вот несколько черт о Нахимове: прежде всего он был добр

и прост. Допускал всякого и выслушивал. Часто матросы на

батареях выражали ему свои мысли, как бы надо поступить, и он

нередко слушался. Матросы звали его отцом матросов: «Ребята, отец

матросов идет». В службе он был требователен и строг. Выходя

в море, он уж не любил заходить в порты, а все время проводил

на воде, в ученье. Его за это даже недолюбливали, но это было до

Синопа. В Синопе все переменилось. Море и корабль знал хорошо.

Бумаг и переписки не терпел. «Вот, — сказал он однажды мне, —

возненавидел своего родного племянника за то, что он всякий день

является с портфелем. Заваливают-с. Иногда можно бы прислать

казака, и он сказал бы па словах, и все бы сейчас сделали, а тут

пишут два листа, и читай, когда надо делать, делать». Он был

неоценим, когда говорил искренно, откинув всякую официальность.

Тут, по двум иным словам, можно было узнать дух войска, велика

ли опасность и что думают и делают в Петербурге. Иным словом

Бдруг он освещал прошедшее, известное вам в туманном сбивчивом

рассказе... Адъютантов любил, как детей; нередко вместо того,

чтоб кликнуть сам забегал к ним в комнату и что-нибудь

приказывал или просто так, как бы взглянуть, что делают дети. Я сам

видел это. Кажется, ни один генерал не вел себя так с офицерами,

как он. Думаешь, простился с ним и не увидишь. А он вдруг

прибежит в комнату адъютантов, заглянет, убежит опять. Прикажет

кому-нибудь, что передать им, и сам же догоняет его и с ним

вместе входит и дополняет приказание. Счетов и денег также не

любил. Все это было на руках его адъютанта Фельдгаузена, кажется,

самого любимого. В беседах с ними был весел, шутлив, остер

и умен, но как скоро дело касалось начальства, он как-то жался,

ье придавал себе никакой власти, со всем соглашался, разыгрывал

простачка. Что-то суворовское, но без мысли подражать. В одежде

был прост, не затейлив. Надевал какой хотите сюртук, но только

непременно сюртук и эполеты. С утра облекался в эту форму.

Эполеты были очень плохие и вице-адмиральские. Он не думал об их

перемене, сделавшись адмиралом. К другим в отношении одежды

был по большей части не требователен: приходи в чем хочешь. Но

иногда вдруг что-то делалось с ним, и он как-будто был недоволен,

заметив, что вы пришли в шинели или без шпаги. Так же точно

иногда с откровенного тона сходил на официальную речь и говорил

не то, но как-будто убежденный, что ему. верят и слушают. Вообще

некоторые неровности и странности его характера объяснить трудно.

Ом не позволял снимать с себя портрета, считая это тщеславием

или, по крайней мере, говоря, что это тщеславие. Вероятнее всего,

ему не хотелось оставить в памяти людей свою не так красивую

физиономию. Он даже раз сказал: что снимать с меня, старика; вот

рисуйте с Н. (офицера очень хорошего собою).

Мы ждем со дня на день бомбардировки. Это будет что-нибудь

необыкновенное. Покойник адмирал говорил мне: «Кажется, вам на

фрегате скоро будет неловко».

Я был сегодня в доме, где жил адмирал. Там теперь живет

Панфилов, назначенный военным губернатором Севастополя.

Адъютанты Нахимова пока при нем. Двоих из них я увез оттуда на

«Коварну» и прочел им то, что написал вам о смерти адмирала.

Они сделали несколько замечаний, и вы увидите поправки.

Переписывать было' некогда. Завтра почта.

Ваш душевно Б[ерг]

Павла Степановича Нахимова как товарища по воспитанию

коротко знал в молодых летах. Мы сошлись близко с ним б

1817 году, когда были назначены, в числе двенадцати гардемарин,

на бриг «Феникс» для плавания в Балтийском море, по портам

Швеции, Дании и России. Самое назначение было сделано из числа

отличных воспитанников по успехам в науках. Назначены были

трехкампанцы П. Станицкий, 3. Дудинский, П. Нахимов и Н.

Фофанов; двухкампанцы П. Новосильский, С. Лихонин, Д. Завалишин2,

И. Адамович, А. Рыкачев, В. Даль и И. Колычев и однокампанец

И. Бутенев. Тогда уже между всеми нами Нахимов заметен был

необыкновенной преданностью и любовью к морскому делу, и тогда

уже усердие или, лучше сказать, рвение к исполнению своей

службы, во всем, что касалось морского ремесла, доходило в нем до

фанатизма. Я помню, как впоследствии, когда знаменитому моряку

Михаилу Петровичу Лазареву, назначенному командиром фрегата

«Крейсер», предоставлено было право выбора офицеров и он