за мешков голову, несколько пуль просвистало мимо, но он не

обращал на них внимания и продолжал смотреть; наконец, какая-то

проклятая ударила его в голову, и удар был так силен, что Павел

Степанович моментально упал навзничь без чувств. Все

окружавшие его так и охнули, и у всех опустились руки. Я побежал

поскорее за носилками и потом уже увидел, как его сносят с моей

батареи. Между прочим, кровь из раны струится, я схватил свой

носовой платок и перевязал им голову Павла Степановича. Когда его

принесли на перевязочный пункт, устроенный на кургане, то там

сделала ему настоящую перевязку сестра милосердия, которая

живет у нас на батарее. Оттуда Павла Степановича отвезли на

Северную сторону в дом, и к этому времени успели собраться доктора,

которые, перевязав рану, увидели, что кость черепа повреждена

и череп вдался до мозга. Вот положение, в каком находится Павел

Степанович в настоящее время: смотрит на всех пристально, ни

слова не может выговорить, — должно быть, язык отнялся; одна

рука разбита параличом, но сознание бывает порою; это можно

заключить из того, что ему предлагали напиться морсу, — он

отодвинул стакан рукой; потом ему хотели снять примочку с головы,

думая, что она согрелась, — он рукой придержал ее, а через гА часа

сам стал тащить ее; видно, бедный, чувствует себе облегчение,

когда примочка холодна. Формально ничего не ест и не пьет. Рана

его вот какая: пуля ударила выше правого глаза и вышла позади

виска. Страдание должно быть очень сильно. Доктора говорят, что

они не надеются, но что бывают чудеса, а вообще эти раны

чрезвычайно трудные. Вы, конечно, можете себе представить все наше

горе, когда всеми любимый, как отец родной, и уважаемый, как

хороший и справедливый начальник, уже не в состоянии

распоряжаться нами, а мы без него сироты; он один только у нас и

остался, который заботился о нас и поддерживал дух. Матросы жалеют

его, как отца родного; они знают его давно и знают, как он о них

всегда заботился; все свое довольствие он раздавал им. Курган

наш, это проклятое место, где был убит Корнилов, ранен Павел

Степанович и убит тоже Истомин, хоть и не на этом самом

кургане, но он был начальником на нем все время. Итак, мы лишились

всех трех адмиралов, на которых имели огромную надежду. Теперь

из адмиралов, которые были главными действующими лицами при

обороне Севастополя, остался только один, — это контр-адмирал

Панфилов, бывший все время начальником 3-го бастиона.

Воображаю, как огорчило Константина Николаевича известие о ране Павла

Степановича; он его чрезвычайно как любил и уважал. Дай господи,

чтоб Павел Степанович выздоровел, тогда, может быть,

деревенский воздух ему и помог бы несколько. Но только, кажется,

надежды питать нечего; рана слишком тяжела, да и лета его не

молодые. А жаль его, старика, всем; даже солдаты, которые почти

совсем его не знают, и те интересуются о нем и приходят с

участием спрашивать о его здоровье. Теперь у нас во флоте нет

никого, кто б мог заменить Павла Степановича. Уж не говорю про то,

что добрых и благородных людей, как он, трудно и поискать на

всем белом свете. Панфилов пока занял место Нахимова, но,

вероятно, приедет из Николаева Новосильский. Но и десять

адмиралов не сделают того, что делал один Павел Степанович. Будем

надеяться, что авось господь сжалится над нами и пошлет ему

облегчение; по крайней мере хоть еще несколько бы времени прожил.

Да, признаться сказать, никто из нас не думал, что Павел

Степанович будет ранен прежде нас; все как-то твердо верили в его

счастливую звезду, потому что с самого начала осады он нисколько не

берег себя и являлся всегда там, где больше опасности. Сию

секунду прислали нам сказать, что Павел Степанович умер. Мир праху

твоему, добрый наш начальник, и вечная память. Вот как скоро

переходит человек в вечность. Пожалуйста, друзья мои, отслужите

по нем панихиду. Хоть вы его и не знали, но должны были любить,

во-первых, потому, что он был верный слуга царю и отечеству,

а во-вторых, и человек такой благородной души, каких мало. Оно,

может быть, и к лучшему, что он скончался; по крайней мере, не

будет страдать. Жаль, что я не буду на похоронах — нельзя отлу-

читься с батареи, но помолюсь за него один искренно. Грустно,

друзья мои, потерять такого человека, как Павел Степанович;

поверите ли, что при одной мысли об этом слезы навертываются на

глазах.

Сегодня настала тяжкая, печальная минута, которой

Севастополь так долго страшился. Сегодня Черноморский флот лишился

своего героя-вождя и облекся в тот сердечный траур, который не

знает ни меры, ни срока! Доблестный наш адмирал незабвенный

Нахимов скончался сего числа в 11 часов и 10 минут утра и

скончался, не увидав конца начатого им достославного дела, в то

именно время, когда все ожили в ожидании того блаженного часа, в

который черноморской семье суждено будет отпраздновать

освобождение Севастополя под победоносным флагом своего возлюбленного

начальника. Павел Степанович так часто и так явно был храним

промыслом, что все невольно привыкли считать его жизнь

заветною, по крайней мере, до тех пор, пока сам Севастополь не

погребет его в своих развалинах.

Среди общей скорби я едва смею говорить о собственной своей

печали; нет матроса и офицера, который бы не оплакивал в

Нахимове заботливого отца; нет храброго воина, который бы не

потерял в нем путеводителя на стези долга и отваги.

С последних чисел минувшего мая, в особенности после

бедственного занятия неприятелем наших редутов, адмирал был

постоянно мрачен и очень страдал от полученных им 3 или 4 контузий,

хотя всегда это скрывал. Счастливое отражение штурма его

обрадовало, но не увлекло, как всех других; вообще, не будучи

оптимистом, он оставался озабоченным, а о себе не переставал

повторять: «Что ведь когда же нибудь да убьют его». Деятельность его

не ослабевала ни на минуту; раз только изнуренный усталостью

он решился два дня не выходить из дому, но беспокойство взяло

верх над телесным утомлением, и Павел Степанович продолжал по-

прежнему беспрестанно посещать самые опасные места,

пренебрегая всеми просьбами и увещаниями. Когда вследствие приближения

неприятельских верков вся Екатерининская улица и площадь вокруг

Дворянского Собрания, следовательно, и дом, занимаемый

адмиралом, стали подвергаться ежеминутной опасности, г.

главнокомандующий просил Павла Степановича перебраться под своды

Николаевской батареи, где можно хотя спать в некотором покое, но адмирал

ни за что не согласился выехать из своей квартиры, считая

излишним искать защиты в доме, когда почти целые сутки должно ему

быть на бастионах. Последнюю неделю пред своею кончиною

адмирал был сравнительно покойнее, но 27-го числа, когда на 3-й бастион

внезапно открылась усиленная канонада, был опять в тревожном

состоянии; 28-го числа около 4 часов пополудни адмирал собрался

ехатъ снова на бастионы; племянник и постоянный сотрудник его

капитан 2-го ранга Воеводский уговаривал его не ездить туда при

неимении особенной надобности, но П. С. возразил, что он обязан

исполнить свое намерение для успокоения души, и отправился на

3-й бастион, где продолжалась довольно сильная перестрелка. Обо-

шедши все батареи невредимо, адмирал пошел на Малахов курган,

стоивший Севастополю столько уже драгоценной крови; огня здесь

почти вовсе не было, одни штуцерные пули изредка показывали,