- Вы еще не шарахаетесь от мужчин, уверенно шагающих на работу с портфелем в руках, не торопитесь уступить им дорогу? - спросил, помолчав, бывший старший преподаватель.

- Нет, - ответил Камилл, но солгал. Не хотелось признаваться в недавно возникшем у него такого рода комплексе.

- Значит, у вас все впереди, - заметил его все знающий собеседник. – Скоро будете смотреть на не потерявших работу и получающих зарплату людей как на высших существ, это неизбежно. В нашем сплоченном коллективе тунеядцев есть дипломированные психологи, которые анализируют возникающие у советских безработных комплексы. Я, кстати, уже прошел через эту стадию, я материально обеспечен и нашел новое интеллектуальное занятие.

Камилл, обративший внимание на интонацию своего собеседника, помянувшего об отношении к нему студентов, засомневался в том, что тот уже обрел душевное спокойствие.

- А какие у вас отношения с милицией? – спросил Леонид.

- Я устроился в клубе трикотажной фабрики художником, раз в два дня пишу на двух досках название кинофильмов, - ответил Камилл. – Так что я при деле.

- Интеллигентная работа! - одобрительно произнес Леонид. – Но как вас приняли на такую службу с вашей трудовой книжкой?

- А я без трудовой книжки устроился, - отвечал Камилл.

- О-о! Тогда это вас не защитит от обвинения в тунеядстве! – сокрушенно заметил Леонид.

- Знаю, но все же… К тому же и деньги нужны.

- Да, конечно. А то вступайте в наш «профсоюз безработных», у нас тоже одни интеллектуалы. В соответствии с темпераментом и с личными наклонностями можно выбирать между должностью рабочего в бойлерной и обязанностями ночного сторожа или вахтера в материально не отягощенных учреждениях, в театрах, например. Для претендентов на должности установлен образовательный ценз – не ниже кандидата наук, – Леонид хохотнул. - Меня, не остепененного, рекомендовал для работы в бойлерной бывший доцент нашей кафедры, его уволили до меня. И все равно мне пришлось представлять справку об успешно прошедшей апробацию диссертации.

- Что же такую формалистику завели в этом вашем подпольном профсоюзе? – нахмурился Камилл.

- Иначе нельзя, - строго сказал Леонид. – Количество рабочих мест ограничено, а безработных по Москве знаете сколько?

- Нет, но предполагаю, что несколько тысяч.

- Двадцать пять тысяч специалистов с высшим образованием! Квалифицированные рабочие, а также неквалифицированный люмпен не наш контингент, сведений о них не имеем!

- Ого! – воскликнул Камилл. – Ну, вообще-то Москва город большой, конечно!

- Да. Так как не остепененные инженеры могут все же где-то устроиться, то их трудоустройством наш «профсоюз» не занимается. Во главе организации стоят уволенные доктора наук, молодые волевые мужики, спортсмены. Жэковская братия их боится и вынуждена подчиняется.

- Чем же они их запугали? – удивился Камилл.

- А у нас есть юристы, и даже уволенные следователи прокуратуры есть - этих берут без ученой степени. Так что каждому строптивому работничку жилищно-коммунальной службы намекают, что грешки его хорошо известны, понимаете?

 - Понимаю, - проговорил Камилл, не подозревавший о существовании в столице социалистического государства подобных структур.

- Курите? – спросил Леонид, доставая пачку «примы».

- Нет, - ответил Камилл, и спросил: - а тебя за что с работы вышибли?

Леонид затянулся сигаретой и, выпустив дым, ответил:

- Началось с Байкала. Да, с Байкала! Я подписал письмо с протестом против строительства известного целлюлозного комбината. Дальше подоспела Чехословакия, ну и пошло. На ученом совете выступавшие шавки заявили, что «такой человек не имеет права воспитывать нашу советскую молодежь». С этой формулировкой меня и прокатили. А вас?

- А меня, в сущности, за ту же Чехословакию, но отягощенную моим участием в национальном движении, хотя в последнее время я участвовал пассивно. В коллективе института распространили слух, что меня забаллотировали случайно, в результате «неконтролируемого механизма тайного голосования».

- А, ну да, доктор наук все же. Нарушения уголовного кодекса с вашей стороны не было, с учебно-воспитательным процессом не связаны. В этих случаях они явных обвинений не выдвигают. Ух, сволочи!

Когда Камилл собрался уходить Леонид спросил:

- Бумага и ручка есть? Я свой телефон тебе запишу.

Камилл развел руками. Тогда Леонид оторвал клочок от сигаретной пачки и на нем обгорелой спичкой нацарапал номер своего телефона.

Теперь у Камилла появилась возможность общаться с такими же изгнанными из добропорядочного советского общества людьми. В бойлерной большого богатого дома, где работал Леонид, была довольно чистая и просторная подсобная комната, где встречались и беседовали профессора-бойлерщики со всей округи, называя эту комнату «кухней изгоев».

Надо сказать, что Камилл не любил пресловутые московские «кухни», где вели горячие разговоры те, у кого только недавно раскрылись глаза на советскую действительность. «А где вы были и о чем вы думали, когда в середине сороковых годов в ссылку отправляли целые народы? Да, сейчас вы с горечью говорите об этом, но и сейчас это для вас нечто абстрактное, о живом человеке вы ничего не знаете. Когда я умирал от голода на пыльных дорогах Азии, вы посещали школы, участвовали в школьной самодеятельности, летом отдыхали в лагерях. Потом, когда власти препятствовали мне получить высшее образование, вы любили товарища Сталина, ругали империалистическое окружение, клялись в любви к родной коммунистической партии» - так думал Камилл.

Затем он спохватывался, ставил себя на место тех, кого не известно в чем упрекал, и понимал всю необоснованность своих претензий к этим людям. Но сердце его не могло оставаться спокойным, когда он слышал слова: «А мы, дураки, так верили…». Вы верили, а мы умирали, и расскажи вам тогда кто-нибудь о наших страданиях, вы его бы взяли под ручки и сдали бы «войскам энкаведе» как клеветника на советскую действительность.

Несколько высокомерное отношение Камилла к «благополучным советским гражданам» поумерилось, когда недавно появившийся на «кухне изгоев» высокий худощавый мужчина лет сорока, всегда молчаливо смолящий одну сигарету за другой, оказавшись свидетелем спора профессора-еврея с доцентом-грузином об историческом призвании России, спор, в котором обе стороны, опасаясь обидеть «первых среди равных», старались не сказать лишнего, а потому были удручающе неискренни, перебил говорящих сильным низким голосом:

- В результате ускоренной деградации России за последние десятилетия мы получили новый тип человека. Этот человек одурманивает себя водкой, ленив, завистлив, вороват. И при том он упивается брехней о «высокой нравственности и вековой культуре» в стране, которая не может прокормить себя, а в подъездах срут почти все поголовно. Носителем какой мировой миссии может быть этот человек?

Все замерли, пораженные не столько произнесенными словами, сколько той горечью, с которой эти слова были произнесены.

После услышанного Камилл перестал считать себя эдаким обладателем невысказанной истины - такой жгучей горечи он не смог бы высказать при всем своем желании. Он, носитель не утихающей душевной боли, увидел человека, русского человека, боль которого была не меньше его собственной.

Высокий молчун оказался недолгим гостем, он еще пару раз появлялся на «кухне» и вскоре пропал.

 Фрондирующая московская интеллигенция? Нет! Проснувшаяся и возмущенная действительностью московская интеллигенция, начавшая умом понимать свою родину!

- Ну, товарищи по несчастью, какие новости? – таким радостным возгласом каждый раз обозначал свой приход пятидесятилетний химик, изгнанный из одного из ведомственных институтов.

Никак не хотел согласиться с таким именованием завсегдатаев «кухни изгоев» молодой и темпераментный оператор бойлерной Гриша:

- Нет! – возражал он, доктор математики, между прочим. – Нет, мы товарищи по борьбе, а не товарищи по несчастью! Какое несчастье? Напротив, мы счастливы, тем, что страдаем за гражданскую честь!