— А когда дождь идет, что вы делаете?

– ЎSacramos todo el tiempo, Senor![33]

И толмач, падре Сульписио де Гуадалете, из Общества Иисусова, попавший в опалу, когда его орден был в Испании запрещен, немедля перевел:

— Под защитой наших балдахинов мы обращаем свои помыслы к Всевышнему, дабы возблагодарить его за то немногое, чем мы довольствуемся.

— А охотой вы занимаетесь?

— Seтor, algunas veces con el visco.

— Время от времени кто-нибудь из нас, развлечения ради, мажет ветку птичьим клеем.

Козимо не уставал расспрашивать их о том, как они разрешили трудности, встретившиеся и ему.

— А с мытьем, как вы с мытьем устраиваетесь?

— Para lavar? ЎHoy lavanderos! — пожав плечами, ответил дон Фредерико.

— Мы отдаем наше белье здешним прачкам, — перевел дон Сульписио. — Точнее говоря, каждый понедельник мы спускаем вниз на веревке корзину с грязным бельем.

— Нет, я спрашиваю, как вам удается помыть лицо и тело?

Дон Фредерико что-то пробормотал и недоуменно пожал плечами с таким видом, словно мысль об этом ему даже в голову не приходила.

Дон Сульписио почел нужным объяснить:

— По мнению его высочества, это личное дело каждого.

— А где вы, простите, справляете нужду?

— Ollas, Seтor.[34]

И дон Сульписио все тем же смиренным тоном:

— Собственно, мы пользуемся небольшими глиняными кувшинами.

Когда Козимо распрощался с доном Фредерико, падре Сульписио повел его знакомиться с остальными дворянами колонии, каждый из которых имел собственную резиденцию на дереве. Все эти идальго и знатные дамы, невзирая на понятные и неизбежные неудобства постоянного пребывания на деревьях, сохраняли прежние привычки и обычную невозмутимость.

Некоторые мужчины, садясь верхом на ветку, подкладывали кавалерийские седла, что очень понравилось Козимо, которому за все годы жизни на деревьях подобная мысль даже в голову не приходила. Он сразу сообразил, как удобно не свешивать ноги вниз, отчего они вскоре затекают, а держать их в стременах. Многие наводили на соседние деревья морские подзорные трубы (один из изгнанников имел даже звание адмирала) — вероятно, лишь для того, чтобы из любопытства подглядывать друг за другом и потом сплетничать.

Все дамы и барышни сидели на собственноручно вышитых подушках, вязали (они единственные в колонии хоть что-то делали) или гладили жирных котов. Котов на этих деревьях было великое множество, так же как птиц, сидевших в клетках (возможно, они стали жертвами клея), и лишь несколько голубей летали где им вздумается и садились на ладони девушек, печально гладивших их белые перышки.

В этих воздушных гостиных Козимо встречали с церемонным радушием. Угощали кофе и тут же принимались рассказывать об оставленных в Севилье и Гранаде дворцах, об обширных поместьях, закромах и конюшнях и приглашали его к себе после того, как им вернут утраченные права и владения. Об изгнавшем их короле они говорили с фанатичной ненавистью и в то же время с рабской преданностью, и нередко им удавалось весьма четко провести различие между самим монархом — человеком, против которого они вели упорную борьбу, — и королевским титулом, престиж которого служил опорой их собственной власти. Иногда же двойственность их отношения проявлялась столь сумбурно, что Козимо каждый раз, когда заходила речь о монархе, не знал, как ему себя вести.

В их жестах и речах сквозили печаль и скорбь, отчасти отвечавшие их натуре, отчасти же объяснявшиеся избранной ими позой, как это бывает с теми, кто борется за дело, не очень ясное им самим, и недостаток убежденности пытается возместить внушительностью осанки.

У девушек этой необычной колонии, которые на первый взгляд показались Козимо слишком волосатыми и темнокожими, иногда прорывались вспышки озорного кокетства, которые они умели, однако, вовремя подавлять. Две из них играли в волан. Тук-тук, тук-тук — волан перелетал от одного платана к другому, потом вдруг негромкий вскрик — волан упал на дорогу. Его молниеносно поднял мальчишка из Оливабассы и соглашался вернуть не иначе как за две песеты.

На последнем могучем вязе сидел старик без парика, неряшливо одетый, прозванный Эль Конде. Падре Сульписио, приблизившись к нему, понизил голос, и Козимо невольно последовал его примеру. Эль Конде беспрестанно раздвигал рукой ветви и смотрел на склон холма и на равнину — то зеленую, то голую, — как бы волнами убегавшую в безбрежную даль.

Дон Сульписио прошептал Козимо, что сын Эль Конде сидит в тюрьме короля Карла, где его подвергают пыткам. Козимо понял: все эти идальго — изгнанники скорее по названию, и им нередко приходится напоминать себе об этом, старик же один из всех мучится и страдает по-настоящему. Сам жест, каким он раздвигал ветви, словно ожидая увидеть родную землю, его взгляд, который скользил все дальше и дальше по волнистому пространству, словно надеясь заглянуть за горизонт и увидеть страну, увы, бесконечно далекую, — все это было первым явным признаком изгнания, который Козимо увидел здесь. И он понял, сколь важно для этих идальго присутствие Эль Конде, как-то объединявшее их и придававшее смысл их борьбе. Вероятно, на родине он был наименее богатым и влиятельным из всех, но сейчас именно благодаря ему изгнанникам становилось ясно, за что они должны страдать и на что надеяться.

Возвращаясь после визитов, Козимо заметил на ольхе девушку, которой прежде не видел. В два прыжка он очутился рядом. У девушки были чудесные глаза цвета барвинка и нежная ароматная кожа. Она держала в руке ведро.

— Как это я всех видел, а вас нет?

— Я ходила за водой к колодцу. — И она улыбнулась.

Из слегка наклоненного ведра пролилось немного воды. Козимо помог девушке удержать его в равновесии.

— Значит, вы слезаете с деревьев?

— Нет, прямо у колодца растет кривая вишня. С нее мы опускаем ведра в колодец. Идемте туда.

По веткам они перебрались через ограду дворика. Девушка показала Козимо путь к вишне. Прямо под ними чернел колодец.

— Теперь вы видите, барон?

— Откуда вы знаете, что я барон?

— Я все знаю, — улыбнулась девушка. — Сестры сразу рассказали мне о вашем визите.

— Те, что играли в волан?

— Да, Ирена и Раймунда.

— Дочки дона Фредерико?

— Да…

— А как вас зовут?

— Урсула.

— Вы ходите по деревьям лучше всех.

— Я еще девочкой этому научилась. У нас в Гранаде в патио было много высоких деревьев.

— Вы бы смогли сорвать вон ту розу? На вершине одного из деревьев расцвела ползучая роза.

— Увы, нет.

— Что ж, тогда я сорву ее для вас. Он взобрался на дерево и вернулся с цветком. Урсула улыбнулась и протянула руку.

— Нет, я сам ее приколю. Скажите только куда.

— Спасибо. К волосам. — И поднесла его руку к своей головке.

— А вот до того миндального дерева вы смогли бы добраться? — спросил Козимо.

— Но как? — Она засмеялась. — Ведь я не умею летать.

— Смотрите. — Козимо вытащил веревку. — Если позволите вас обвязать, я вас мигом туда доставлю.

— Нет… Я боюсь… — сказала она и улыбнулась.

— Это я сам придумал. Уже много лет я так перебираюсь с дерева на дерево, без посторонней помощи.

— Ой!

Он переправил ее на миндальное дерево. Затем перебрался сам. Дерево было стройное и не очень развесистое. Они очутились на ветке совсем рядышком. Урсула еще не успела отдышаться, лицо ее раскраснелось от пережитого волнения.

— Испугались?

— Нет. — Но он чувствовал, как бьется ее сердце.

— А роза не упала, — заметил он и поправил цветок. Так, сидя на одной ветке, они при каждом движении невольно прижимались друг к другу.

— Ах! — вдруг почти одновременно воскликнули они и поцеловались.

Так началась их любовь; Козимо был счастлив и несказанно изумлен, а она счастлива и ничуть не удивлена, потому что у девушек ничто не бывает случайно. Козимо долго ждал этой любви, а она пришла совсем нежданно и была до того прекрасна, что брат уже не понимал, откуда он мог заранее знать о том, как она прекрасна. Самым неожиданным в этой любви была ее простота, и Козимо в тот миг показалось, что так будет всегда.