Кожа танцора, цветом намекавшая на его индейские корни, ловила отблески заходящего солнца. Казалось, что она смазана маслом. Смазанная… Смазанная маслом гладкая мужская кожа. Эта мысль вернула Шалу во времена, когда при помощи бутылочки детского масла они с мужем испортили отличный набор постельного белья. Тело Шалы отчетливо вспомнило те ощущения: ее смазанная кожа скользит по его… Эти впечатления стоили хорошего египетского хлóпка. Жаль только, что брак отправился в мусорку вслед за простынями.

– Боже правый, ты только глянь на его повязку! – воскликнула Блонди.

Шала не задумываясь опустила взгляд. Барабаны продолжали стучать, и этот эротичный звук проник под ее кожу, в ее кровь. Бум. Бум. Бум. Шала уставилась на полоску белой ткани, смутно осознавая, что ведет себя так же ужасно, как две женщины по соседству. Она закрыла глаза, а когда вновь их открыла – мужчина танцевал гораздо ближе. Подняв взгляд, она увидела высокие скулы, слишком красивые для мужчины губы, точеный нос…

У Шалы перехватило дыхание. Его ястребиный и явно неодобрительный взор был направлен прямо на нее. Он засек, как она влюбленно пялилась на его набедренную повязку? Шала покраснела и отвернулась, но успела заметить, как танцор устрашающе нахмурился.

Она принялась оглядывать толпу, будто искала кого-то, хотя не знала тут ни души. И неважно, что с самого приезда ее преследует странное ощущение, будто за ней кто-то наблюдает; просто город слишком маленький, вот и все. По спине пробежал холодок. Шала была чужачкой. По словам мэра, нежеланной чужачкой.

Хотя танцор смотрел как-то иначе. Она по-прежнему ощущала на себе его взгляд, пробуждающий внутри странные эмоции. Например, одиночество. Как можно чувствовать себя одинокой, когда вокруг толпа человек триста? «Проще простого, – пронеслось в голове. – Ты никого не подпускаешь к себе слишком близко. Особенно мужчин». Но одиночество – малая цена за эмоциональную безопасность.

– Эй. – Брюнетка толкнула Шалу локтем. – Он смотрит на тебя.

Шала проигнорировала ее, но смело встретила очередной взгляд танцора. И тут же об этом пожалела. Его хмурый вид стал еще более сердитым. В панике она полезла копаться в своей сумке – повод отвернуться и не показаться при этом трусихой, которой в нормальное время Шала и не являлась. Но ничего из происходящего не было нормальным, правда, она не могла сказать, почему.

Ритм барабанов изменился, и Шала скорее почувствовала, чем увидела, что танцоры развернулись. Несмотря на искушение посмотреть и проверить, уступает ли задняя часть незнакомца передней, гостья города все-таки решила сбежать.

– Глянь на эти крепкие задницы! – воскликнула брюнетка.

Рядом загоготали. Шала не глянула и не засмеялась. Она двинулась к выходу, но ремень ее холщовой сумки зацепился за локоть брюнетки. Сумка соскользнула с плеча, и «Никон» за восемь тысяч долларов полетел на землю.

– Нет!

Шала рухнула на колени, подхватила камеру и проверила объектив на предмет трещин. Слава богу, никаких видимых повреждений. Чтобы рассмотреть все получше, поднесла камеру поближе к лицу и тут краем глаза заметила вспышку. А опустив «Никон», увидела, как брюнетка бросила в свою сумку простую «мыльницу».

Больше заинтересованная собственным оборудованием, чем незаконной фотосессией, Шала снова переключила внимание. Внезапно ропот эхом пронесся по толпе. Привстав, она оторвалась от своей камеры и практически уткнулась носом в переднюю часть чьей-то набедренной повязки. Шала сглотнула ком в горле и поднялась на ноги.

Стоявшему перед ней человеку она едва доставала до груди, однако напустила на себя невозмутимый вид, будто ее нос каждый день оказывается между мужских ног. Но прежде, чем смогла дать разумное объяснение присутствию рядом с собой танцора, тот выдернул камеру из ее рук. Шала ошеломленно смотрела, как его зад – который, кстати, ничуть не уступал передней части – исчезает в толпе.

И тут на нее обрушилась реальность. Кто-то только что сбежал вместе с ее восьмитысячедолларовой камерой.

– Остановите этого человека! – завопила Шала и бросилась в погоню.

Час спустя, стоя возле билетной кассы, обдуваемая горячим ночным воздухом и все еще потеющая Шала была на грани безумия. Рэдфут Даркуотер, седовласый индеец, смотревший на нее с арены, не поддавался никакому воздействию. Он был четвертым членом совета, спустившегося вниз, чтобы обсудить пропавшую камеру Шалы.

Обсудить? Ха! Первые трое старейшин все еще возвышались рядом словно скалы, глядя на нее, как на насекомое неизвестного вида. За все время они и шести слов не произнесли! Да и Рэдфут не особо отличался, застыв со скрещенными на груди руками. Шале хотелось ткнуть в него пальцем, дабы убедиться, что этот индеец – не одна из тех статуй, которые она видела в детстве возле табачных магазинов.

– Сэр, позвольте мне сказать это еще раз: мне нужна моя камера.

Рэдфут и глазом не моргнул, но хотя бы пошевелился – указал на знак:

– Ты читала правила. Да?

Он разговаривает!

– Да. Я читала правила, но я ведь не фотографировала. Я просто не хотела оставлять мою…

– Скай говорит, ты сделала снимок.

Скай? О, мистер Услада Для Глаз.

– Что ж, Скай лжет. Я не делала снимков, снимала женщина рядом со мной.

– Однако у тебя с собой была камера. Правило гласит: все камеры нужно оставлять на входе, иначе они будут конфискованы на неделю.

Шала задержала дыхание и задумалась: должна ли она сказать ему, кем является и что здесь делает? О черт, она не хотела знакомиться с местными таким образом!

– Слушайте, я признаю, что нарушила правила, и сожалею. Но я не фотографировала, так что не могли бы вы отдать мне мою…

– Не могу отдать камеру. Скай забрал камеру.

– Почему забрал? Кто такой этот Скай?

– Он разбирается в таких вещах. Поговори со Скаем.

Шала умирала от желания использовать несколько резких фразочек, но воспитавшие ее бабушка с дедушкой привили ей уважение к старшим… Даже к таким несговорчивым старым пердунам. Понимая, что у нее в любом случае ничего не получается, Шала решила быть предельно честной:

– Послушайте, я здесь, в Техасе, в Совершенстве, по просьбе вашего мэра. Я работаю на благо города, привлекаю сюда туристов. Мэр хочет, чтобы я нашла, в чем то самое «совершенство» этого места, и… и пропавшая камера становится проблемой. Вы понимаете?

Лоб Рэдфута прорезали морщины.

– Ты ждешь одну неделю. Ты говоришь со Скаем. Преподнеси ему дар, и он, вероятно, отдаст твою камеру. Однако пленку, я уверен, он уже уничтожил.

– Пленку? Дар? – Шала еще раз глубоко вдохнула, в поисках спокойствия, которое в настоящее время отсутствовало в пределах ее досягаемости. – Моя камера цифровая, и в ней каждый кадр, отснятый за последние три дня. Если этот человек сделает что-нибудь с картой памяти, я… – Она выдохнула. – Могу ли я с ним поговорить? Пожалуйста. Прошу вас. Прошу-у-у-у-у!

Старик почти поддался. Почти.

– Одна неделя. А потом говоришь Скаю, что хочешь обратно свою камеру. Скай – справедливый человек. Он все вернет. Может, попросит взамен дар. Одна женщина чистила ему сапоги, чтобы вернуть свою камеру. Сделаешь то, что скажет Скай, и он будет справедлив.

В Шале закипела ярость:

– Через неделю меня уже здесь не будет. Мне нужно мое оборудование, и нужно сейчас. И я не собираюсь начищать чьи бы то ни было сапоги. Я собираюсь вызвать полицию.

– Это земля индейцев. Полиция здесь ничего не значит. Но ты ведь знаешь об этом, не так ли?

Она знала. Но приступы гнева способствовали забыванию подобных вещей, а один такой приступ как раз сейчас был в самом разгаре. Иначе зачем еще Шала бодалась бы с людьми, с которыми ей необходимо сотрудничать ради успеха дела? Но было уже слишком поздно. Потом она все исправит, но сейчас ей нужна камера.

– Слушайте, я не собираюсь чистить чью-то обувь…