Я почувствовал внезапную боль в сердце, словно его сдавили чьи-
то стальные пальцы, и откинулся на спинку кресла; слезы застилали
мне глаза. Какое мужество! И какая глубокая в этом печаль! Беспре¬
дельная печаль нашего мира, бесконечная печаль старости с ее стра¬
даниями. Я почти раскаивался, что пришел в театр. В программе было
сказано, что в первом акте Дузе играет молоденькую крестьянку
двадцати трех лет, мать грудного младенца, жену горького пьяницы;
во втором и третьем актах действие происходит спустя тридцать лет.
Возможно ли смотреть, как эта маленькая старушка изображает мо¬
лодую мать, и ие умирать от смущения и боли... Я не умер. О, жалкий
маловер! (да, да, конечно, я говорю о самом себе), о, маловер! Про¬
шло несколько минут, и я понял, как заблуждался в своем трусливом
неверии. Свершилось чудо, одно из тех незабываемых чудес, которые
всю жизнь потом служат источником вдохновения. Не успел я огля¬
нуться, как светлая магия гения превратила Дузе, морщинистую, се¬
дую Дузе, в прелестную молодую женщину, полную юного трепета и
сил. Не злато, как это случилось — я ни о чем подобном не подозре¬
вал, пока ие понял вдруг, что перемена произошла. Передо мною бы¬
ла молодая женщина, в самом расцвете первой весны. Вот она сидит
у колыбели младенца — юная мать.
Сюжет пьесы довольно прост. Вот что я запомнил. Молодая жен¬
щина замужем за злобным, жестоким пьяницей. Ее ребенок опасно
занемог. Мать в отчаянии обращается с мольбой к богу. Но у нее нет
ничего, что она могла бы принести в жертву, нет ни гроша, чтобы ку¬
пить свечу и поставить перед алтарем; поэтому за исцеление младен¬
ца она обещает богу единственное сокровище, которым владеет. Это
сокровище — воспоминание; в ее убогой, беспросветной жизни оно
единственное утешение для сердца и ума. Однажды, еще в девушках,
сидя у окна, она увидела красивого юношу, проходившего мимо. Юно¬
ша остановился, посмотрел на нее, их взгляды встретились, и они
улыбнулись друг другу. Девушка влюбилась с первого взгляда. По
красивый юноша ушел своей дорогой, и она уже никогда его не встре¬
чала. С того дня воспоминание о нем стало самым драгоценным ее
достоянием. И вот его-то несчастная приносит в дар богу! Если бог
пошлет ребенку исцеление, она готова расстаться с милым сердцу
воспоминанием, пикогда больше не думать о юноше. Сцена молитвы
была незабываемой. И хотя сейчас, когда я пишу о пьесе, я не могу
не видеть, что вся эта история незначительна и трудно судить о ней
справедливо,— в тот вечер мольба Дузе была шедевром искусства.
Каждый, конечно, слышал о руках Дузе. Они были прекрасны.
Подчас они напоминали цветы, иной раз — мечи. В них чувствова¬
лась хрупкость и сила, они могли быть нежными, могли быть и жест¬
кими. Дузе пользовалась ими с безыскусной грацией. Ее выразитель¬
ные, чуткие руки каждый миг готовы были передать бесчислепные
оттенки настроения и чувства. А голос? Мне кажется, что более пре¬
красного я никогда не слышал. Он был звучный, мелодичный, полный
глубокого чувства. Легко и послушно передавал он ее порывы, на¬
строения, и каждая интонация была подкупаюгце естественной. Ее
итальянская речь так взволновала меня, что я тут же решил обучить¬
ся этому языку. Сцену молитвы она сыграла с обезоруживающей
простотой и силой, в голосе и в лице ее была такая горячая убежден¬
ность, такая чистота чувства, что оно захватило меня целиком. Оно
не могло остаться безответным. Ребенок и в самом деле выздоровел.
Во втором и в третьем актах Дузе нужно было играть старуху...
Да, в тот момент я уже представлял себе, что Дузе предстоит испол¬
нить характерную роль. Когда Дузе появилась на сцене во втором ак¬
те, это была уже совсем другая женщина. Казалось, что она действи¬
тельно прожила тридцать лет. И однако внешне она мало
изменилась, разве что теперь на ней было черное платье да вместо
платочка сиял ореол снежно-белых волос. Но в ней чувствовалось ка¬
кое-то внутреннее перерождение: зрелость, возраст; едва уловимая
перемена отмечала каждое ее движение и позу. По-моему, она была
даже прекраснее, чем в первом действии. Правда, прелесть юности
неотразима, но красивая старость — а она встречается гораздо реже —¦
ослепляет и возвышает вас своим спокойным величием. Именно это
в ней и было: спокойное и светлое величие. Если в первом акте вы
ощущали истинную молодость крестьянской девушки, то сейчас уга¬
дывали ее душу. Духовность Дузе поразительна. Она подчиняла сво¬
ему влиянию не только сцену, но и зал, так что каждый сидящий там
начинал мыслить возвышеннее, чувствовать тоньше. Самый воздух
театра как бы становился чище и свежее, когда она была на сцене.
Следуя за развитием драмы, мы узнали, что пьяница муж покинул
жену и что по той или иной причине сын обвинял в разрыве мать.
Кажется, кто-то оклеветал ее, сказав, что она была дурной женой.
Поверив этому поклепу, сын тоже ушел из дому. Прожив в одиночест¬
ве до самой старости, женщина решает разыскать своего сына и перед
смертью открыть ему правду. Она отправляется в путь как странница,
пешком, с котомкой за плечами. После долгих странствий она доби¬
рается до места, где живет сын, и застает его в веселой компании с
друзьями и девушками. Мать входит к сыну и объясняет ему, кто она.
Какая неизбывная любовь на ее лице, какое счастье, какое жадное
стремление уловить хотя бы малейший знак сыновней нежности в ее
глубоких, темных глазах. Но сын не хочет даже разговаривать со
своей старой матерью, он не хочет верить тому, что она собирается
ему сказать, и в конце концов, несмотря на ее страстные мольбы по¬
верить истине, он яростно обрушивается на нее и, осыпав оскорбле¬
ниями, уходит. Дузе остается на сцене одна. Что же она будет те¬
перь делать, подумал я, до каких высот трагического чувства должна
подняться, чтобы превзойти то, что мы только что видели? Я не со¬
мневался, что любая актриса разразилась бы в этой сцене безудерж¬
ными рыданиями.
Мы сидели, как зачарованные, боясь вздохнуть, и смотрели на
сцену, где стояла одинокая седая женщина. И тут новое озарение ге¬
ния потрясло театр. Дузе долго стояла неподвижно, растерянно глядя
вслед уходящему сыну, прислушиваясь, как замирает вдали смех его
друзей. Потом она медленно подняла голову, обратив лицо к небу,
воздела руки и улыбнулась! Но какой улыбкой! Есть горе, находящее
выход в слезах, более тяжкое изливается в отчаянных, душераздираю¬
щих рыданиях и, пожалуй, еще горшее превращает черты лица в
угрюмую, железную маску. Но бывает скорбь столь глубокая и необъ¬
ятная, что она оставляет за своими пределами и слезы и оцепенение и
находит свое выражение в улыбке. Такова была улыбка Дузе. Мучи¬
тельно-трагическая и мучительно-прекрасная. Мы знали, что сердце
ее умирает в этот миг в безмолвной боли.
Медленно опустился занавес, скрыв хрупкую, бесконечно одино¬
кую фигурку с простертыми руками и этой потрясшей наши души
улыбкой. Зажглись огни. Никто не аплодировал — никто не в силах
был поднять рук. Зал плакал. И я плакал тоже, давно оставив попыт¬
ку сопротивляться душившим меня рыданиям. Слезы текли у меня
по щекам, но я не чувствовал ни стыда, ни смущения, ибо, взглянув
вокруг, увидел, что плачут все и всем не до меня. Теперь я понял, как
прав был тот, кто говорил, что трагедия возвышает и очищает душу.
Я был чист, возвышен душой и счастлив. И все лица вокруг меня све¬
тились, они стали добрее, прекраснее. Слезы, причина которых
несчастье, уродство, жестокость,— это горькие, разрушительные слезы,
