Это заявил Гандон, он проснулся и вознамерился подбросить хвороста в костер. Это был предел всему. Загнанный в угол старый олень грозно опустил рога. Он собирался дорого продать свою шкуру.

– Чем больше я вас слушаю, тем больше убеждаюсь в том, что имею дело с больными на голову. С кем вы хотите свести счеты: с вашими родителями? Сами с собой? Я хотел бы напомнить еще о двух аспектах. Хотите вы того или нет, но старики – память народа. Уничтожите память, исчезнет и народ. Вы забыли еще кое-что, по крайней мере мне так кажется: вы спорите, вы шутите, вы готовитесь приговорить к смерти семидесятилетних. Вы еще относительно молоды. Но пройдет время, и, когда приблизится роковая дата, вы наверняка будете кусать себе локти. Но будет слишком поздно.

Добавлять здесь было нечего. Я хотел бы сказать, что одним из положительных последствий этой меры будет то, что старики станут более молодыми. Но промолчал, испугавшись, что меня неправильно поймут. Я был также удивлен тем, как мало доводов было высказано в защиту стариков. Даже выступление Фонтаниласа показалось мне слишком коротким. Но, возможно, я и его плохо понял и поэтому промолчал.

Кузен Макс опустился. Он стал не только регулярно приходить ко мне в «Регалти», но теперь появлялся туда в неподобающей для него одежде. К черту галстук и костюм. Я стал подозревать, что он переживал сложные времена. Но отнюдь не по причине его развода: с тех пор прошло уже несколько месяцев, у него было достаточно времени, чтобы оправиться. Кроме того, чувственная жизнь никогда не была его приоритетным занятием. Он казался вполне искренним, когда говорил, что живет только политикой. Как неправильно было бы не использовать такой потенциал! Физическая форма, положение, умение общаться с людьми, ах, если бы он передал мне хотя бы капельку этого. Я бы не терял время на разработку с моими приятелями по «Регалти» бессмысленных любовных планов. Но когда я видел, как он садится на лавку рядом с нами, пьет вино, которое не заказывал, но от которого не мог отказаться, я понимал, что порученная ему задача лишила его душевного равновесия.

И он, сняв галстук выпускника Национальной школы администрации, слушал собственными ушами, о чем говорили молодые, принимал участие в наших спорах, это давало ему возможность отвлечься от подковерной борьбы в министерстве. Он смотрел, как мы живем, и у меня складывалось впечатление, что он открывал для себя мир поколения, чьим устремлениям явно не хватало порыва: заработать денег на праздник, на девочек, на шмотки, послушать музыку, а дальше этого дело не шло. Он расспрашивал моих друзей об учебе, о семье, о том, что они ждали от жизни, он докапывался, требовал ответа, помогал им, бросал вопросительно-отрицательные фразы, исполненные надежды: не кажется ли им что? Не стали бы они делать так? Ответы его разочаровывали.

Ему не было необходимости объяснять мне, что он приходил сюда для того, чтобы найти моральную поддержку, необходимую для проведения крестового похода. Он приходил, чтобы найти доказательства того, что молодежь заслуживала принесения ей в жертву предков. Молодежь, господин министр, только и ждет от нас команды вознестись. Она жаждет ответственности, приключений, она ждет, когда ей дадут инструменты для этого. Давайте же дадим их ей.

Он приходил, чтобы поговорить с нами о будущем, а мы рассказывали ему о вчерашней гулянке, о завтрашнем концерте техно-музыки, о рубашке, которую недавно купил себе Пьер благодаря бабушке. Возможно, он выбрал не тех представителей молодежи, не надо было делать обобщений из частных случаев, он возвращался к своему галстуку и к своему костюму полный сомнений, а стаканы красного вина заставляли его покачиваться.

В конце концов он решил начхать на свои сомнения. Прежде всего потому, что иногда ему попадались молодые люди, порядочные во всех отношениях. И еще потому, что цифры Гандона не учитывали ни концерты техно-музыки, ни стаканы красного вина. С двумястами миллиардами в год свинец можно было превратить в золото. Если молодежь была такая, как она есть, ответственность за это должны нести родители и правительство: они не смогли понять проблем молодежи, проникнуться ее законными чаяниями, угадать ее желания. Все это придется изменить. Франция вновь устремится в светлое будущее со своими молодыми людьми, вставшими на правильный путь, и с ее помолодевшими стариками.

А затем, к черту состояние души, его доклад попал в руки заказчика.

– Господин министр, имею честь вручить вам мой доклад. Наша небольшая группа, как мне кажется, неплохо поработала. Здесь вы найдете подтвержденную цифрами аргументацию и мои предложения.

– Можете изложить это вкратце?

– Вкратце… Это трудно сделать. Могу обрисовать схематично, мы остановились на пределе в семьдесят два года. Это будет означать экономию двухсот миллиардов франков в год. Да, двести миллиардов франков! Да, в год! В этих условиях мы могли бы предусмотреть ряд мероприятий, направленных на пользу молодежи: рабочие места, вовлечение в общественную жизнь, отдых. Мы могли бы также, осмелюсь обратить на это ваше внимание, предложить снизить пенсионный возраст до пятидесяти пяти лет. Это может повлиять на ход обсуждений: семнадцать лет периода дожития в расцвете сил, выход на пенсию, которой можно наслаждаться.

– Действительно, это очень важно… Что вы об этом думаете, Тексье?

Тексье загадочно улыбнулся. Он привлек в свидетели свою серьгу, убедился в присутствии претенциозного бриллианта. Что он об этом думал? Он думал, что господину министру это должно доставить удовольствие. Почему? Да потому что в руках у господина министра проект, восхитительный с точки зрения экономики, спорный с социальной точки зрения и несостоятельный с точки зрения человечности. Подобный законопроект Тесье назвал бомбой. Но не надо его считать противником, лично он за него. А вообще-то… И что мы теперь будем делать, господин министр? Господин министр, чья рубашка жалко колыхалась от ветра, вызываемого его жестикуляцией, был задумчив. Между его бровями пролегла более глубокая, чем обычно, горизонтальная морщина, придававшая его лицу ворчливое выражение. Теперь к ней еще присоединились более классические, то есть вертикальные, подруги-морщины. Этот наморщенный лоб свидетельствовал о ночных переживаниях, о дневных заботах.

– Что мы будем делать? Я могу показаться напыщенным, но считаю, что мы все трое, находящиеся в этой комнате, готовимся вписать основополагающую страницу в историю Франции. Даже всего человечества, ибо, можете не сомневаться, весь мир будет смотреть на нашу страну. В очередной раз. Мы готовим в некотором смысле революцию в области прав человека. Подумать только, все началось вроде бы с неуместной шутки… Да, Майоль, когда вы впервые заговорили об этом несколько месяцев тому назад, я полагал, что это была шутка. Невеселая шутка, которая могла привести скорее к потере электората, чем помочь процветанию страны. А затем эта идея проделала свой нелегкий путь, с ней свыклись, стали рассматривать ее преимущества, недостатки оказались незначительными и постепенно отошли в сторону. И теперь, даже не отдавая себе отчета, мы оказались перед свершившимся фактом. Но вся проблема в том, что только мы втроем понимаем бесспорную необходимость этих мер. Этого мало… Самое трудное впереди. Но чем больше я об этом думаю, и Господь свидетель, я думаю об этом постоянно, тем больше я убеждаюсь в том, что мне не хватает смелости решиться на это. Да, это решение необходимо, мы должны через это пройти. И когда разговор идет об абстрактных понятиях, о финансовом балансе, о возрастании производительности, о субвенциях молодым, все в порядке. Но когда мы понимаем, что все это означает конкретно, как не отступиться, как не отчаяться: ведь мы приговариваем к смерти миллионы людей, чье преступление лишь в том, что они дожили до возраста семидесяти двух лет. Родители, друзья. Об этом вы подумали? Представили ли вы глаза своей матери, когда придет ее час? Ах, к этому я никогда не привыкну. И все же… Могу вам признаться: не хотелось бы мне оказаться на моем месте! Я знаю, что говорю… Иногда у меня возникает желание покинуть мой пост. Уйти в тень. Пустить себе пулю в голову. Но только иногда. Уверяю вас, я согласился занять этот пост вовсе не для того, чтобы проводить страусиную политику. Никогда не думал, что придется оказаться перед такой дилеммой. Но я здесь, я не могу бежать от ответственности. Потому что понимаю – коллеги по правительству не захотят пачкаться, премьер-министр тем более. Они предоставят мне выполнить эту грязную работу. Все взвалят на меня! Давайте, давайте, хватит разглагольствовать… Вы спросили меня, Тексье, что мы теперь будем делать? Запустим машину… Как? Жду ваших предложений. Да, Тексье?