— А где сенатор? — полюбопытствовал я.

— Возможно, в том автомобиле, — Синкфилд указал на второй «кадиллак», вставший в затылок в тому, что привез миссис Эймс. Сенатор вышел из него первым. Огляделся, словно не сразу понял, куда он попал и по какому поводу. У меня возникло ощущение, что выглядит он так, как и должны выглядеть сенаторы, даже берущие взятки. Высокий, подтянутый, с раздвоенным подбородком. Я не мог видеть его глаз, скрытых черными очками, но знал, что они карие. Одни говорили, что они всегда грустные, другие видели в них душевную теплоту. Его каштановые волосы вились по-прежнему (последний раз я видел сенатора по телевизору), но седины в них заметно прибавилось.

Он на мгновение застыл, потом опустил голову, словно пытался вспомнить, а что же ему надобно делать дальше. Повернулся к машине и протянул руку. Левую. Помог женщине выйти из салона, а я помнится, удивился, что за странный свист донесся до моих ушей. И лишь потом понял, что свист этот от моего резкого вдоха. Так я отреагировал на Конни Майзель.

Возможно, я мог бы описать ее тремя словами: светловолосая, красивая, кареглазая. В принципе этого достаточно, чтобы понять, как она выглядела. Впрочем, точно так же можно было сказать, что Тадж-Махал — красивый белый дом, а Мона Лиза — милая женщина с забавной улыбкой.

Дело в том, что у Конни Майзель не было недостатков. Ни единого. Если говорить о ее внешности. И дело не в абсолютно правильных чертах лица. Тогда она не была бы ослепительно прекрасной. Теперь-то я думаю, что лоб у нее был чуть высоковат, нос на йоту длинен, рот слишком широк. Глаза, горящие внутренним огнем, излишне велики. Некоторые могли бы сказать, что у нее чересчур длинные ноги, узкие бедра и высокая грудь. Но сложившись, все эти ошибки природы дали удивительный результат: оторвать взгляд от Конни Майзель не было сил. Ко всему прочему чувствовалось, что она умна. Может, слишком умна.

— Закройте рот, — раздался под ухом голос Синкфилда, — если вам не хочется жевать мух.

— Я не голоден. Я влюбился.

— Впервые увидели ее, так?

— Совершенно верно.

— Когда я впервые увидел ее, то отпросился с работы, поехал домой и оттрахал свою старуху. В разгаре дня, черт побери.

— Нормальная реакция.

— Ну-ну, — хмыкнул Синкфилд. — Видели бы вы мою жену.

Конни Майзель кивнула Синкфилду, когда она и сенатор проходили мимо нас. Сенатор смотрел прямо перед собой. То ли он крепко выпил, то ли пребывал в шоке. Шли они медленно, осторожно переставляя ноги по ступеням.

Синкфилд не кивнул в ответ. Вместо этого он пожирал глазами Конни Майзель и во взгляде его читалась откровенная похоть. Когда она скрылась в церкви, он покачал головой.

— Не следует думать о таком. Во всяком случае, на похоронах в церкви.

— Я же сказал, это реакция нормального человека.

— Наверное, у меня гиперсексуальность. Вы знаете, как выглядит моя жена?

— Нет.

— Она похожа на мальчика средних лет, — он вновь покачал головой. — Что это на меня нашло.

У церкви остановилось такси. Из кабины выскочил молодой человек в темном костюме, белой рубашке и черном галстуке с маленькими белыми точками. Его вьющиеся мелким бесом волосы отливали темной бронзой. Золотисто-коричневая кожа цветом напоминала кофе со сливками.

— Если б я отдавал предпочтение мальчикам, — пробормотал Синкфилд, — этот бы мне понравился. Симпатяга, не так ли?

— Кто он?

— Кавалер. Вождь Игнатий Олтигби.

— Вождь?

— Наследный правитель в Нигерии, а также американский гражданин, поскольку мать его американка. Отец нигериец. Вроде бы. Все так перепутано.

Выглядел Игнатий Олтигби лет на двадцать восемь — двадцать девять. Он легко взбежал по ступенькам и одарил Синкфилда белоснежной улыбкой.

— Привет, лейтенант. Я опоздал?

Синкфилд посмотрел на часы.

— У вас есть еще несколько минут.

— Тогда можно и покурить, — он достал серебряный портсигар, предложил его Синкфилду, но тот поднял правую руку с недокуренной сигаретой. Тогда он предложил портсигар мне. — Не желаете покурить, сэр? — говорил он с английским акцентом.

— Я не курю.

— И правильно.

Он продолжал смотреть на меня, а потому Синкфилд решил, что нас надо представить друг другу.

— Это Декатар Лукас. Игнатий Олтигби.

— Добрый день, — он не протянул руки. И правильно сделал. Я не люблю пожимать чьи-то руки. — Вы приятель Каролин?

— Нет.

— Он репортер, — пояснил Синкфилд.

— О, неужели, — он бросил только что закуренную сигарету на ступеньку и растер ее ногой. — Как это, должно быть, интересно.

— Захватывающе.

— Вот-вот, — он улыбнулся Синкфилду и прошествовал в церковь.

— Как я понимаю, вы с ним уже побеседовали.

— Да, — кивнул Синкфилд. — Он ничего не знает Или говорит, что ничего не знает. Но разве можно ждать чего-то иного от человека, который выдает себя за нигерийского вождя, родился в Лос-Анджелесе и разговаривает, как английский дворецкий? Готов спорить, баб у него больше, чем у петуха — кур.

Джек Проктер, напарник Синкфилда, подошел к нам. Высокий, широкоплечий мужчина с на удивление добрым лицом.

— Пожалуй, я пойду в церковь, Дэйв.

— Почему нет?

— Ты тоже придешь?

— Через минуту-другую.

Мы постояли на лестнице перед церковью, пока Синкфилд докуривал последнюю сигарету. И уже повернулись, чтобы войти в двери, когда по ступеням поднялась женщина в коричневом брючном костюме и остановилась рядом. На пиджаке было восемь больших пуговиц, но располагались они не симметрично, а под углом, потому что женщина неправильно застегнула пиджак. Ее длинные темно-каштановые волосы падали на плечи. Глаза скрывали большие темные очки. На губах алела помада. А жевательная резинка не могла устранить запаха виски. Дорогого виски.

— Здесь отпевают Каролин Эймс? — спросила женщина.

— Да, мадам, — ответил Синкфилд.

Женщина кивнула. Я подумал, что она моложе меня, года тридцать два и тридцать три, и она показалась мне очень уж домашней. Она совсем не напоминала любительниц набраться с самого утра. Наоборот, я легко мог представить ее у плиты, пекущую плюшки.

— Я опоздала? — слова она старалась произносить как можно четче.

— Вы успели вовремя, — ответил Синкфилд. — Вы — подруга мисс Эймс?

— Да нет, пожалуй подруга Каролин. Я давно ее знала. Может, и не очень давно. Шесть лет. Я была секретарем сенатора. Личным секретарем. Потому-то я и знала Каролин. Меня зовут Глория Пиплз. А вас?

Она, похоже, настроилась поболтать, но Синкфилд разом осек ее.

— Моя фамилия Синкфилд, мадам, но, может, вам лучше пройти в церковь и занять место. Служба вот-вот начнется.

— Он там? — спросила Глория Пиплз.

— Кто?

— Сенатор.

— Да, он там.

Женщина решительно кивнула.

— Хорошо.

Она проследовала дальше, практически не шатаясь.

Синкфилд вздохнул.

— Без таких не обходятся ни одни похороны.

— Без кого?

— Без алкоголиков.

В церкви мы уселись в последнем ряду, рядом с напарником Синкфилда, Джеком Проктером, и частным детективом Артуром Дэйном. Два передних ряда по обеим сторонам центрального прохода пустовали. Лишь слева сидели сенатор и Конни Майзель, а справа — мать покойной.

Служба обещала быть короткой, и уже катилась к концу, когда женщина в коричневом брючном костюме, представившаяся как бывшая секретарь сенатора, поднялась и двинулась к алтарю по центральному проходу.

— Бобби! — закричала она. — Черт бы тебя побрал, Бобби, посмотри на меня!

Не сразу до меня дошло, что под Бобби подразумевался экс-сенатор Роберт Эф. Эймс. Служба прервалась. Головы присутствующих повернулись к женщине. Все, за исключением головы Роберта Эф. Эймса. Или Бобби.

— Почему они не подпускают меня к тебе, Бобби? — кричала женщина, которую звали Глория Пиплз. — Я хочу хотя бы минуту поговорить с тобой. Одну чертову минуту!

Синкфилд уже встал и шел по проходу. Но Конни Майзель оказалась проворнее. Она взяла женщину за руку, а та продолжала вопить: