— Я, Олаф, безработный?

Он долго смеялся, даже забарабанил руками по животу, а лоб покрылся испариной.

— Не слишком ли вы самоуверенны? — спросил я Олафа.

— Да, есть… Это потому, что я — гарпунер Стильверсейн, а таких не больше десяти в мире! — с возмутительным простодушием сознался он, продолжая смеяться.

Но вот и юг океана. Над палубой закружились черноголовые голуби. Вокруг, насколько хватал глаз, простирались серо-зеленые воды. Появились и ледяные красавцы — айсберги. Тому, кто не бывал в южных просторах океана, трудно представить, что это такое. Вообразите гигантские, весом в тысячи тонн, алмазы, отражающие свет солнца…

Но солнечных дней в Антарктике мало. Снова ревет зыбь. Пуржит. Сплошной снег слепит глаза. А с наблюдательной бочки на мачте — марса — уже не сходят марсовые.

— Фонтаны по горизонту! — раздался наконец крик, и Стильверсейн сдернул с пушки чехол.

Это были финвалы, самые осторожные киты.

— Э, не так просто бить китов! — удачно начав охоту, заявил Стильверсейн. — Нет, не так просто, это дар божий..

Из вежливости мы молчали. Но порой он действительно удивлял команду. Случалось, нет и нет китов, словно их всех заколдовали. Стильверсейн томился. От нечего делать он много ел, выпивал бесчисленное количество чашек чая, а потом ложился на койку и сейчас же засыпал — казалось, надолго…

И вдруг он вскакивал, настежь раскрывал дверь каюты и кричал:

— Финвалы! Эй, все наверх!

И не ошибался.

— Это называется шестое чувство! — говорил он гордо.

Стильверсейн никого не допускал к пушке, он ревниво оберегал ее.

Шли недели. А норвежец не переставал бахвалиться:

— Я люблю зрителей, но вы чересчур пристально смотрите, как я бью китов. Вы не так скоро сможете сделаться гарпунерами в Антарктике. Нет, это большое искусство!

Мы молчали, продолжая присматриваться, как он ведет охоту. Море сближает людей, и Стильверсейн подружился со всей командой.

В шторм, когда мглистая зыбь не позволяла вести охоту, он выпивал стакан виски, которое хранил в каком-то особом термосе, без конца курил свой крепкий табак, ценимый лишь отчаянными курильщиками. В такие дни он любил беседовать со мной.

— Вы, русские, хорошие люди, — говорил он, выпуская облака дыма. — Мне с вами хорошо. Только зачем вы все смотрите, как я бью китов? Мы, норвежцы, охотимся здесь много лет… Вам нужно большое время…

— Советские люди привыкли обгонять время.

— Вам нравится быстро жить? Скоро умереть?

— Нет, вы не так поняли, Олаф. Жить мы любим долго, а дела делать быстро.

— Теперь я знаю. Только с китами у вас ничего не получится: южнополярный кит трудный.

— Трудный — не трудный, а в будущую путину мы будем сами гарпунить китов! Ведь на стоянке в Одессе мы занимались на гарпунерских курсах, изучали теорию.

— Это очень дерзкие слова, — сказал Стильверсейн хмурясь.

Вот из-за этого мне порой нравилось подразнить норвежца.

— Олаф, — просил я, — покажите, как надо гарпунить китов.

— Вам показывать?..

От такой просьбы лицо Стильверсейна становилось словно у скряги, к сокровищам которого прикоснулась чужая рука.

Однажды в шторм накат зыби обрушился на Стильверсейна. Его опрокинуло. Но будь возле него боцмана, который бросился к нему на помощь, норвежец в один миг очутился бы за бортом китобойца.

Я отвел Стильверсейна в каюту и принялся растирать ушибленные места.

— Спасибо, — придя в себя, сказал он, — большое спасибо! Вы сможете плавать в Антарктике. Вы — отважные… Ладно, я буду показывать вам, как надо гарпунить кита.

Это было так неожиданно, что, признаться, я даже растерялся:

— Неужели, Стильверсейн, это правда?

— Да, правда.

Но вскоре на него нашло раздумье. Может быть, ему было страшно делиться опытом со мной? Ведь об этом могут узнать в корпорации гарпунеров, и тогда до самых последних дней жизни быть китобою Олафу без дела на берегу. И Стильверсейн хитрил:

— Не надо знать кита, надо знать воду. Ветер висит — кит ленивый. Ветер шумит — кит злой. Вода черная — кит хитрый…

Вскоре промысловый сезон закончился. В следующую путину мы вышли без иностранных гарпунеров.

Бывая в Кейптауне, я спрашивал о Стильверсейне, но «Хозяин Большой Воды», казалось, пропал без вести.

…И вот, после стольких лет разлуки, Олаф снова со мной.

— О, я теперь не тот, не тот Стильверсейн! — сказал он, сердито ткнув себя мундштуком трубки в грудь. — Тот был суеверный и самодовольный скот, — признался он с грустью, — а этот, что стоит перед вамп, понял, как надо жить…

Я внимательно слушал Стильверсейна. Резкие морщины по краям губ, желтая кожа лица и вздрагивающее плечо говорили о какой-то пережитой трагедии.

Лишь одни глаза, голубые, по-детски ясные, остались от прежнего Олафа.

Потоки мутной воды неслись по мостовой. Водосточные трубы с клекотом выбрасывали фонтаны. Все тонуло в сером, холодном сумраке. В подворотне сквозило.

— Олаф, — сказал я, — пойдемте куда-нибудь погреться.

— Что ж, пожалуйста, — ответил нерешительно. — Только у меня ничего нет…

Подняв воротники плащей, мы направились к набережной. Дождь утихал. Наступили сумерки. В гавани зажглись корабельные огни, и отражения их в воде, у самых бортов, были похожи на огромные золотые початки кукурузы.

Пивной бар «Королевский пингвин» привлек наше внимание. Мы вошли и выбрали столик подальше от стойки.

Официантка, миловидная девушка, недоверчиво покосилась на Стильверсейна.

— Две кружки пива, хлеба, ветчины, сыра, и побольше! — заказал я — и не ошибся.

Стильверсейн с жадностью набросился на еду. Потом он выпил пиво и закурил трубку.

— Я вижу, вы хотите узнать, что произошло со мной? — произнес он тихо. — Хорошо, я скажу… Это случилось в том самом сезоне, когда вы без посторонней помощи отправились бить китов, а я нанялся на китобойное судно «Риндбок». В океане, в разгар промысла, я заболел — заболел впервые в жизни. Может быть, лихорадка… Не знаю… Температура доходила до сорока. Да, вот я и свалился. А тут, как назло, марсовый орет: «Гарпунера к пушке!» Я не поднялся. Пришел капитан, мистер Джегерс, похожий на абордажный крюк, и стал кричать: «Стильверсейн, вы должны встать! Встать и гарпунить китов! Из-за вас компания не может терпеть убытки!» — «Я не могу, — сказал я, — нет сил… Я ничего не соображаю». «Поглядите-ка вот на эту штуку», — сказал капитан Джегерс и показал мне пистолет.

И мне пришлось разворачивать пушку почти в бреду под пистолетным дулом, две недели, над ледяной зыбью…

Я вернулся и пролежал шесть месяцев в частной больнице. Все деньги, что я собрал за несколько лет, ушли на лечение… Доктора говорят — сердце… Я сплю в гавани, под открытым небом, на тюках хлопка… У меня отняли все. И солнце. И океан. И ветер… Я, Олаф Стильверсейн, безработный… Теперь я знаю, кто такой сэр Подтяни Ремень…

Мы вышли на улицу. По-прежнему лил дождь. Я предложил Олафу два фунта стерлингов, все, что было со мной, и он не отказался.

— Спасибо… Я постараюсь вам возвратить… Счастливо…

— И вам, Олаф, счастья!

Бывший хозяин южного океана долго глядел мне вслед, кивал головой и чему-то невесело улыбался.

Иван Гайдаенко 

Полградуса

Он много избороздил морских дорог, плавал на многих судах, и всюду, где бы он ни служил, о нем отзывались, как о самом исправном, о самом смышленом и храбром матросе. Когда он стоял на руле, за кормой судна кильватерный след всегда был ровным, как линейка. Нужно было в штормовую погоду отремонтировать на верхушке мачты клотиковый фонарь, наладить порванную ветром антенну, поправить фал, — туда отправлялся Василий Петрович.

Знают Василия и в торговом, и в военном флоте, знают его и на берегу. Знают «Василия-сигнала» и в морской пехоте, как матроса с широкой душой и горячим сердцем. Кто не знает его по имени, тот, наверное, знает его в лицо. Кто забыл о нем, тот вспомнит его сейчас, кто никогда не встречался с ним, тот, вероятно, слышал о нем от товарищей.