Итак, Андрей Колосов не умел „красно“, то есть „хорошо“ говорить; речь его увлекала, стало быть, своей (опять же) естественной правдивостью… И тут… самое время… обратиться к рассказу австрийской писательницы Ингеборг Бахман „Вильдермут“. Вильдермут — судья, Вильдермут ищет „истину“ (или — по крайней мере — нелживость). „Истина“ для Вильдермута равна другому понятию, все той же „естественности“. Для Вильдермута существуют как бы две разновидности „истины“: „мужская“, „судейская“, „истина красного говорения“; и „женская“ — „истина“ говорения „плохого“, но „увлекательного“. „Умение“ жены „говорить красно“ маскулинизирует ее в восприятии Вильдермута. В системе отношений „гетеро“ это самое „красное говорение“ — мужское престижное качество. Оно неестественно и притворно для женщины; героя шокирует, когда жена лжет, будто в детстве „всегда играла только с мальчиками и всегда ходила в штанишках“; ему противно, что она возводит на себя эту дурную напраслину. И напротив, „истинная женщина“, возлюбленная Вильдермута, говорит „не красно“, но убедительно, „увлекательно“. „…она запиналась, с трудом подыскивая слова, но когда она их находила… вдруг звучали фразы, изумлявшие своей откровенностью…“
Колосов не обладает „интеллектом и талантом“, престижными для мужчины в системе „гетеро“. „Колосов не был ни остряком, ни юмористом… Профессора считали его малым неглупым, но „без больших способностей“ и ленивым… „И, разумеется, Колосов не „творит“, не пишет стихов и т.д. Торжество „естественности“! „… он весь был, как говорится, нараспашку…“ Однако… „когда им овладевала страсть, во всем существе его внезапно проявлялась порывистая, стремительная деятельность; только он не тратил своей силы по-пустому и никогда, ни в каком случае не становился на ходули“… А тут вспомним Аксюшу из „Леса“; ведь она тоже существо, наделенное „естественной“ одаренностью „нетворческого порядка“:
„Несчастливцев. А что ж в актрисы-то, дитя мое? С твоим-то чувством…
Аксюша (прилегает к нему нежно). Братец… чувство… оно мне дома нужно.“
Вот и Андрею Колосову „чувство“ это самое „нужно дома“, „для естественной жизни“, а не для „мужской деятельности“ в системе „гетеро“…
Рассказчик утверждает, что понял Колосова лучше других; то есть понял, увидел то, что его другие, „число“, не поняли, не увидели. Почему же он уверен, что именно он лучше понял Колосова?.. „… я первый заметил в веселом и ласковом Колосове эти невольные страстные порывы… Недаром говорят, что любовь проницательна…“
Итак, снова „любовь“… Но ведь и остальные „влюблены по уши“ в Колосова. Однако Николай претендует на то, чтобы именно выделить себя из „числа“, на то, что его любовь глубже, сильнее… „Я к нему привязался так сильно, как после того не привязывался ни к одной женщине. И между тем мне и теперь не совестно вспомнить эту странную любовь — именно любовь, потому что я, помнится, испытал тогда все терзания этой страсти, например, ревность…“ Любопытно, что после заявления рассказчика о том, что ни одну женщину он после не любил так, как любил Андрея Колосова — свою „первую“ (и, быть может, единственную) любовь, слушатели нисколько не удивлены. Кроме того — еще одно маленькое противоречие: что же „странного“ в любви Николая к Андрею, ведь „все влюблены“ в Колосова! А „странного“ то, что любовь Николая — страсть, очень сильное чувство, желание „выйти из общего числа“, добиться взаимности…
Но поведение Колосова загадочно. Чуткий этой чуткостью страстно влюбленного, Николай понимает, что здесь кроется какая-то „тайна“. А вот и „явный выбор“, сделанный Колосовым: из всех своих поклонников он выбрал, казалось бы, самого ничтожного. „Колосов одинаково любил нас всех, но в особенности жаловал одного молчаливого, белокурого и смирного малого по имени Гаврилов“. Сам Николай определяет своего счастливого соперника как „бедного“, „робкого и кроткого мальчика“. Что же касается чувства Николая… „Мне не для чего было волочиться за Колосовым; я так детски благоговел перед ним, что он не мог сомневаться в моей преданности… но, к неописуемой моей досаде, я должен был, наконец, убедиться, что Колосов избегал более тесного сближения со мною, что он как будто тяготился моей непрошеной привязанностью.“ Какая же тайна здесь кроется? Что скрывает Колосов?
После внезапной смерти Гаврилова Колосов вдруг предлагает Николаю: „Хочешь ли ты зтаменить мне его?“ — сказал он и подал мне руку“, реакция была должная: „Я вскочил и бросился к нему на грудь. Моя искренняя радость его тронула… Я не знал, что сказать, я задыхался…“ С точки зрения системы отношений „гетеро“ происходит некий „двусмысленный“ абсурд. То есть один молодой человек предложил другому „мужскую дружбу“, а другой почему-то реагирует, ну прямо как Ленский, которому Ольга пообещала законный брак. Или как Онегин, которому неприступная Татьяна все-таки сказала „Да“…
Вслед за тем тайна Колосова начинает стремительно раскрываться. Что же он скрывал от „влюбленных товарищей“? А встречи (не сексуальные, впрочем, а эротические) с девушкой более или менее „своего круга“, дочерью отставного поручика Сидоренко… Вот сейчас в отношения героев вмешается женщина. Запомним, какова она: „… не очень хороша собой, довольно бледна, довольно худа; но и прежде и после не видывал ни таких глаз, ни таких волос“… Итак, женщина фактически… бестелесна… Она ведь нужна Андрею не для неких „реальных“, но для „формальных“ отношений… Любопытно, что эту самую формальность прекрасно понимает не только сам Колосов, но и отец девушки. „В один прекрасный вечер Андрей сидел с ней в саду и болтал о чем-то. Иван Семеныч подошел к нему, угрюмо посмотрел на Варю и отозвал Андрея в сторону. „Послушай, братец, — сказал он ему, — тебе, я вижу, весело болтать с моей единородной, а мне, старику, скучно; приведи-ка кого-нибудь c собой, а то мне не с кем в карты перекинуть, слышишь? Одного тебя я пускать не стану“. Иван Семеныч — нежный и предусмотрительный отец, но и Андрей Николаич ему не уступит, как мы сейчас убедимся… И только Варя и Николай ничего не понимают; Варя полагает, что Андрей в нее серьезно влюблен; Николай радуется за Андрея… Любопытно, что в гостях у Сидоренко Колосов совершает еще одно действие, недостойное „престижного интеллектуала системы „гетеро“: он… танцует. Танцевать „возможно“ выслужившемуся малороссу Сидоренко, но „умному человеку“ танцевать глупо. Но ведь „танцующий партнер“ в системе „гомо“ очень привлекателен… как танцующая женщина в системе „гетеро“… „Колосов… усадил Варю за фортепьяно, попросил ее сыграть плясовую и пустился отхватывать казачка взапуски с Иваном Семенычем“…
Как же развиваются отношения дальше? Колосов водит с собой Николая, как прежде водил Гаврилова. Николай… Вот что Николай: „… между тем мне было, черт возьми, завидно…“ То есть что было завидно? Николай полюбил Варю и завидовал Колосову? Или… Николай завидовал… Варе?.. Ну, попробуйте сами рассудить: „Я не в состоянии изобразить вам ту борьбу разнороднейших ощущений, которая происходила во мне, когда, например, Колосов возвращался с Варей из саду и всё лицо ее дышало восторженной преданностью, усталостью от избытка блаженства… Она до того жила его жизнью, до того была проникнута им, что незаметно перенимала его привычки, так же взглядывала, так же смеялась, как он{7}… Я воображаю, какие мгновения провела она с Андреем, каким блаженством обязана ему… А он… Колосов не утратил своей свободы; в ее отсутствии он, я думаю, и не вспоминал о ней; он был все тем же беспечным, веселым и счастливым человеком, каким мы его всегда знавали.“ Наверное, то, что Колосов „не утратил своей свободы“, то есть „свободы“ еще любить, и частенько „не вспоминал“ о Варе; наверное, все это было для юного Николая сильным утешением!..
И все же: „… роль третьего лица так невыносима!“…
А Колосову уже надоела Варя, что, впрочем, не означало, что сердце его открылось для любви. Не-а, не открылось. По-прежнему ровен и ласков, и даже брошенную Варю называет „бедная“. Это уже немножко слишком! Прежде хотя бы чувствами Вари, ее, казалось бы, взаимною любовью к Андрею Николай мог „жить“, что называется. А теперь?..
