Вернувшись и стараясь быть незамеченным, чтоб избежать обязательных сочувствующих вопросов, проскочил к себе, отказавшись от обеда и приказав принести ему в кабинет лишь бутылку коньяка и кое-какой закуски. В тот момент представлялось наиболее важным уйти от нежелательных встреч и вопросов. Впервые в жизни Врангель сильно опьянел. Он почти ничего не ел, прикончил бутылку «мартеля» и тут же заснул на диване, не потрудившись ни затворить окно, ни накрыться шотландским пледом, лежащим рядом на спинке кресла-качалки.
Проснулся он среди ночи от холода. За окном посвежело: шел густой и крупный снег. Голова болела. Он встал, нашел и допил рюмку оставшегося коньяка, чтобы согреться, и лег, всем существом ощущая свою несчастность, ненужность жизни, которую придумал здесь для себя, усталость от всего того, что он уже свершил, и ненужность борьбы за то, что ему хотелось еще свершить. Жизнь человеческая коротка, а он отдал ее целиком чужим людям и их интересам, думая, что руководит ими.
Размышления теряли конкретность, размывались. Врангель дремал. Ему стало душно. Он сбросил плед, но не встал, ощущая необыкновенную слабость, боль в висках, ломоту во всем теле.
...Внезапно представился отец — высокий, с непременным моноклем в правом глазу, — подошел близко, строго глядя и обидно усмехаясь. Губы его начали шевелиться, произнося гневные слова. И вдруг как будто кто-то быстро отодвинул его далеко. Он стал маленьким, бедно одетым стариком, копающимся в развалах Александровского рынка, среди старых вещей и хлама. И такое ведь было в действительности... «Зачем вы тут, отец? Что скажут люди?» — крикнул Врангель. Отец все же услышал. Хитро улыбнулся, сказал громко: «Здесь настоящее золотое дно Петербурга, Петр. Не одна жемчужина скрыта от наших глаз. Рерих, которого я часто встречаю, собирает здесь старых фламандцев, Дел я ров — помнишь его? — бронзу эпохи Ренессанса. Для настоящего коллекционера нет стыдного или бесстыдного. Остальное — химеры...» Отец зарывался в хламе, исчезал, как ящерица в песке...
Боль в суставах и пояснице усиливалась. Врангелю отчетливо слышались какие-то шорохи, звон и стук, сильный шум в ушах. Он пробуждался, с трудом пытаясь разлепить веки, позвать жену. Перед слезящимися глазами появлялись непонятные цветовые пятна. Глаза болели, точно кто-то давил на них пальцами. Его бросало то в жар, то в холод. Он бессильно переворачивался на спину, ощущая свою полную беспомощность, неотвратимость надвигающейся и захватывающей его непонятной болезни.
Нескончаема ночь. Порой Врангель бредит. А ему кажется, он в полном сознании принимает родных, друзей и соратников, приглашенных им самим на встречи.
Болезнь подкралась внезапно, усыпила всех и его самого своей простотой. Ну, что особенного: простудился, легкий грипп! И внимания обращать не стоит. До болезни он, несмотря ни на что, оставался самим собой, оставался Врангелем. И вот теперь расхворался окончательно. Он стал немощен, безволен, слаб, хил. Прикован к постели, и неизвестно, когда врачи разрешат ему подняться и вернуться к полноценной человеческой жизни...
Глава четырнадцатая. РУССКИЙ ДОМ В ПАРИЖЕ. ЕГО ОБИТАТЕЛИ И СОСЕДИ
1
Один недостаток имелся в очень необременительной работе Белопольской: в любой момент дня и ночи она могла понадобиться сумасшедшей Доротее. Поэтому, словно офицер при осадном положении, отлучаясь, она обязана была докладывать княгине Вере, где будет, сколько времени и как ее сыскать немедля. И хотя никаких особых дел ее жизнь нынче не содержала, в душе Белопольской, несмотря на безбедное и довольно веселое существование, зрел и кипел протест, который — уж она-то себя хорошо знала — должен был вот-вот найти выход. Понимая, что совершает очередную глупость, она сознательно шла навстречу ссоре. Ей нравилось по мелочам возражать Доротее Пенджет и злить ее по пустякам, не торопиться выполнять все ее бредовые приказания. Странно, однако, чем чаще Ксения «закусывала удила», тем больше привязывалась к ней американка. И все же Ксении приходилось соблюдать договоренность — предупреждать заранее обо всех отлучках, сообщать адреса. Вечера всегда принадлежали Доротее. Имелось, пожалуй, лишь два исключения. Однажды она вновь посетила Тургеневскую библиотеку, где с удивлением узнала, что многие советские писатели издаются ныне берлинскими издателями, и получила несколько книг на просмотр, ибо читать их у нее не было ни времени, ни особого желания: первым оказался роман Алексея Толстого «Хождение по мукам», про который много писали и много говорили. Граф-де, вернувшийся в Россию, переделывает все написанное в Парике по указке большевиков, которые все белое заставляют его представлять черным. Ксения открыла том, увидела описание Петербурга — у нее сжалось сердце, и она поспешно отложила книгу...
Во второй вечер она пошла на доклад о Льве Николаевиче Толстом и толстовстве, который делал Бунин. Бунина печатали, им гордились все русские. На трибуне появился не молодой уже, но необыкновенно красивый человек, сдержанный, с холодной улыбкой. Бунин заговорил — проникновенно, глубоко, убежденно, блистательно. И с первых фраз покорил аудиторию...
Иногда, если получалось, Ксения навещала и своих друзей в «Последних новостях». Выпивала с ними чашку кофе, обменивалась новостями. Они иронизировали друг над другом и над очередной сенсацией, сообщенной прессой...
Ни американке, ни Вере Кирилловне найти компаньонку не представляло никакого труда. Более того, если требовали срочные обстоятельства, за Белопольской посылался и таксомотор.
Однажды около полудня служанка доложила: Ксению Николаевну возле дома ожидает господин. Ксения задрожала: первая мысль ее была почему-то о братьях.
— Венделовский Альберт Николаевич, настоятельно просит принять его, — добавила служанка.
— Передайте господину, я выхожу, — сказала она.
Фамилия показалась Ксении знакомой, и, выглянув из окна дома, она тотчас узнала: этот Альберт Николаевич имел какое-то отношение к Врангелю и был представлен ей недавно — то ли на «русском оперном сезоне», то ли в балете, а скорей всего во время проведения светской лотереи. «Зачем, интересно, я ему понадобилась?» — подумала Ксения. Почему-то взволнованно окинула одним взглядом себя в зеркале, достала из сумки, легко коснулась пуховкой лба, носа, подбородка. И удивилась своей нервозности: можно подумать, встреча эта имеет для нее какое-то значение. Она, не торопясь, вышла на крыльцо.
— Я к вам, Ксения Николаевна. Дело безотлагательное, а я вынужден уехать в Берлин.
— Что же вам угодно? — против воли вспыхнув, спросила Ксения.
Она была удивительно хороша, и он залюбовался ею, задержавшись с ответом.
— Что же это за дело? — нетерпеливо повторила она.
Венделовский, сразу узнанный ею, выглядел сегодня не так, как при знакомстве. Он показался ей выше и прямее, подтянутый, в хорошо сшитом сером костюме, подходящем к его темному лицу и светлым глазам. Ксения, посмотрев на него с внезапно возникшим доверием, сказала, чтобы ободрить гостя:
— Значит, чужое поручение? А кто вы?
— Я? Хороший человек.
— Хороший человек — не профессия. А профессия?
— О ней чуть позже. Я хорошо знал вашего дядю, генерала фон Перлофа.
— Это не профессия. К тому же дядя мертв.
— Я выполняю его просьбу. Он хотел, чтобы я нашел вас и мы увиделись.
— Не спрашиваю зачем. Но вы не торопились: мы ведь встречались?
— Увы. Если признаться, всегда держал вас, насколько это представлялось возможным, в поле зрения.
— Теперь что-то изменилось и вы пришли?
— Совершенно верно, Ксения Николаевна. Теперь я выполняю поручение и другого известного вам человека.
— Кто же? Вы меня совсем заинтриговали, Альберт Николаевич. И я начинаю бояться вас.
— И совершенно напрасно. Не беспокойтесь! — сказал он горячо. — Я никогда ничем не обижу вас. Я обещал это другу вашего детства.
