Всем сердцем с тобой. Ксения».
«Дорогой дед! Многоуважаемый Вадим Николаевич Белопольский! Пищу тебе ответ на каждое твое письмо. Но это пишу, не дождавшись послания от тебя, и шлю, чтобы рассказать о своих новостях. Прежде всего, конечно, о своей американской патронессе. По-моему, чем больше она европеизируется, тем более становится невозможной. И я (полагаю, тоже не сахар) все чаще с ней спорю, хотя сдерживаюсь изо всех сил, ибо этому меня научила эмиграция. Дважды нас мирила княгиня Вера. А потом отчитывала меня: «Хотите на улице оказаться? Думайте, пожалуйста, с кем имеете дело!» Правда, и Доротея почувствовала, что перегнула. Она привезла в особняк новую мебель в стиле «модерн» и объявила, что хотела бы устроить ужин в честь нас, с тем чтобы мы сами пригласили всех, кого сочтем нужным. Этакое благородство! Машины стали привозить фрукты и вина, кондитерские изделия, мясо — все необходимое для пиршества, включая поваров и официантов. По подсчетам Веры Кирилловны, американка выбросила сорок-пятьдесят тысяч франков! И это в то время, когда тысячи русских на улицах с протянутой рукой! И их дети голодают. Я, конечно, от присутствия на подобном спектакле отказалась. Эта сумасшедшая бросилась передо мной на колени. Она плакала и обнимала меня, повторяя, что поняла свои ошибки, что благодарна мне. И я не устояла, я согласилась и приняла участие в ужине, куда было приглашено десятка два сиятельных семей России из числа знакомых и родных княгини Мещерской. Ты бы посмотрел на сборище этих монстров, дед! Ты бы послушал их разговоры! Посмотрел бы на их мундиры с орденами, камергерскими знаками, декольтированные платья. На их попытки сохранять остатки приличия. Они спорили о том, кто из них знатнее, главнее, точно не из милости Дороти Пенджет собрали их в чужом доме, а у себя в петербургских особняках решали они наиважнейшие государственные дела. Неужели они управляли Российской империей? Неужели — такие? Они ведь презирают страну, приютившую их, хвастаются тем, что за прошедшие годы не прочли ни одной книги. Знаешь, кого они мне напомнили? Крыс — вечно голодных и злобных, ненавидящих друг друга. Белая кость, голубая кровь России! Смешно и горько. Что станется с их детьми и внуками?.. Совсем я разворчалась... Но ведь есть же и тут, в нашей «колонии», настоящие, хорошие люди. Есть, их я видела, знаю. Они — каждый сам по себе, они разбросаны, разобщены. И чем лучше человек, тем труднее он живет и легче погибает. Мне здесь тошно, мерзко, плохо, дед. Хочу домой. Возьми меня к себе, дед.
Твоя внучка Ксения».
«Родной мой Вадим Николаевич!
Не могу понять, почему твои письма совсем перестали приходить. Получаешь ли мои? Я уже написала тебе два.
У меня все по-старому. И слава Всевышнему, что по-старому. Американка остепенилась. Кажется, посмотрела здесь все. Боюсь, чтоб не заскучала. Надоест и поминай как звали, уплывет за океан — и я опять останусь на бобах. Очень жалею, что не приучена ни к какому ремеслу: здесь очень пригодилось бы. На пасху, когда княгиня Вера получила вновь распоряжение собрать своих стариков и старух, мисс Пенджет, расчувствовавшись, объявила во всеуслышанье, что в самом скором времени подарит княгине Мещерской загородную виллу. Представляешь — виллу?! И подарит! Я думаю, как в одном человеке могут столь легко уживаться доброта и низость, твердость и мягкость, даже слезливость, эгоцентризм и показная широта души. Как они живут в своей Америке? Все ли такие (таков стиль), или моя Доротея — исключение? Ей неведомы простые человеческие чувства. Она точно механический человек. Да бог с ней! Как приехала, так и уедет...
А вот тебе новость, совсем уж необычная. Вчера на Елисейских полях нос к носу столкнулась с... нашим Иваном, сыном Арины. Сначала он не узнал меня, а я — его. Одет по последней моде. Мы обнялись. Он торопился, да и меня ежеминутно теребила американка — какой уж тут разговор? Иван явился мне, точно гонец божий из другого мира. Так хотелось узнать о тебе и твоей советской жизни. Где там! Иван проездом. Направляется в Лондон торговым агентом для свершения какой-то сделки. Ты подумай — и это наш Иван, рабочий паренек, необученный солдатик! Я ему без обиняков сказала об этом. Засмеялся: «Государство такое. Рабочие и мужики управляют». Обещал найти меня обязательно. Я весь день думала: пошутил он или вправду сможет помочь мне вернуться?
Моя опора, мой духовный поводырь (которого у меня никогда не было) — Лев Анохин — умный, честный и добрый человек. Он помогает мне в жизни, помогает разбираться в нынешних событиях... Трудно, все трудно, дед! И ты про меня забываешь. Увлекся своим архивом, что ли?
Напиши хоть несколько строк, Христа ради!
Целую. Ксения»
«Низкий поклон и приветы многоуважаемой Ксении Николаевне — с печальной вестью из города Ленинграда от Арины и Анания Ивановича Кузовлева.
Сообщаем, что шестнадцатого дня, месяца мая 1927 года скончался дед ваш Вадим Николаевич Белопольский. Мир праху его!
А смерть была ему легкая. Умер он во сне, и не мучился нисколько, и совсем не болел. Еще накануне с охотой посещал свою службу. Вернувшись, шутил, а вечером все ваши письма читал у себя и лег спать будто рано, ни на что не жалуясь и боли какой не испытывая. А утром не проснулся, преставился. Лежал в постели, будто спит, — безмятежно. Лицо его было спокойное, и никаких мук смертельных на нем не обозначилось.
Не убивайся, родная Ксенюшка: слезами горю не поможешь. Все мы в свой час уйдем на тот свет, а Вадим Николаевич свой век отжил — чай, не молоденький уже был и всего в этой жизни повидал предостаточно. И до последних ден, слава Богу, при деле состоял, и считались с ним, уважали его все. Хороший он человек был, душевный. Похоронили мы его по всем христианским правилам, как он заказывал. И в церкви отпели, и положили в старом семейном склепе князей Белопольских на Волховом кладбище. И скорбим вместе с тобой, Ксенюшка.
Одна была мечта у Вадима Николаевича — с тобой свидеться. Да не дождался, бедный. Только и я тебе не чужая, Ксенюшка. Молоком моим ты питалась, как и Иван мой родной. Так что возвращайся, как дед того хотел, как мы тебя ждем на родной земле. За плохую весть прости меня, а не писать тебе не могла, права не имела, грех на душу брать не хочу.
Так и не встретил Вадим Николаевич тебя, Ксенюшка, про Виктора и Андрея уже и надежду потерял, а Николая Вадимовича словно из сердца вырвал... А ты не думай, ждем тебя всегда. Комнату Вадима Николаевича для тебя сбережем, и все вещи, что остались, — твои, не сомневайся. Приедешь — сама увидишь, богатства прежнего не осталось, конечно, но что мы в доме застали — все твое, нам чужого не надо.
Если когда нам письмо пошлешь, мы очень рады будем, про свою жизнь тебе отпишем, а пока остаюсь преданная твоя кормилица с младенчества Арина, потому как Иван опять по делам послан, и нет его теперь в Ленинграде больше месяца.
Целую тебя, как во все былые времена
Письмо писал Ананий Иванович Кузовлев с подлинных слов Арины...»
Кутепов вызвал к себе Венделовского. Разговор происходил на конспиративной квартире, куда его привез Монкевиц, изрядно покружив по левобережью Сены. Генерал был в штатском костюме, делавшем его ниже и полнее, похожим на преуспевающего представителя солидной торговой фирмы. И настроение у Кутепова было покровительственное. Он чуть-чуть важничал, что ли... Из соседней комнаты, куда скрылся Монкевиц, доносились приглушенные разговоры. Перед Кутеповым на развернутой карте Восточной Европы стоял стакан крепкого чал. Начальник РОВСа проводил какие-то замысловатые линии, рисовал стрелы, мерял их циркулем, делал записи в блокноте... Оторвавшись, он прикрыл все газетой, предложил господину Венделовскому сесть, вкладывая в слово «господин» пренебрежение военного человека к штатскому. Начал разговор со всей возможной для себя приветливостью:
