И на следующий день Кутепов не появился и даже не телефонировал. Тихо исчез и Николай Августович Монкевиц. Вечером Врангель с семьей выехал в Брюссель...
Из переписки Белопольских
«Высокочтимый князь Вадим Николаевич! Любимый дед!
Хочу снова и снова повторять тебе: ты — самый дорогой мне человек на свете, ближе у меня никого нету. Отец, которым интересуются монархические газеты, вволю научаствовавшись в собраниях, диспутах и тайных совещаниях, если судить по тем же газетам, благополучно отбыл в ряд европейских столиц «с целью объединения сторонников великого князя Николая Николаевича». Я сильно сомневаюсь, что он завербует хоть несколько новых энтузиастов, готовых до боли в глотке орать на всех перекрестках: да здравствует новый король! Однако господинчик Белопольский опять при деле, опять устроился. Мне его жалко — это первое. Второе — я, слава Всевышнему и друзьям моим, устроилась, по эмигрантским меркам, совсем неплохо. Сыта, спокойна, над головой крыша отличная! — и никаких забот. Есть, оказывается, место чудесам и в нашей тусклой и жалкой жизни. Однако, все по порядку…
Я нанята компаньонкой к богатой и сумасбродной американке. Нанята по рекомендации княгини Мещерской, Веры Кирилловны (говорит, что знает тебя «по Петербургу», но за надежность ее памяти я не дам и су), — дамы величественной, в прошлом красивой. Я вижу ее довольно редко. Для того и нанята — бегать повсюду за молодой Доротеей Пенджет, ибо Мещерской это не под силу. Она следит за «домом» и, если удается, учит американку, в какой руке держать нож, в какой — вилку. Для княгини Веры подобные занятия — бальзам на раны, нанесенные революцией и войной. Она потеряла двух сыновей. Третий пропал то ли в Турции, то ли укатил в Южную Америку, муж умер на корабле, при эвакуации из Севастополя. Она осталась одна и переживет всех нас....
Однако я отвлеклась от американки. Хочу, чтоб и о ней ты имел представление. Доротея уродлива, но экстравагантна и хорошо одевается с моей помощью (и я — с ее помощью). Она добрая, сумасбродная девица с самой крайней степенью эгоизма, который развился у нее благодаря миллионам папаши, фантастически быстро разбогатевшего не то на курицах, не то на апельсинах, купленных на юге и сбываемых в других странах. Моя работа (быть поводырем по Парижу) состоит как бы из трех этапов. Первый, по настоянию Веры Кирилловны, — вращение в высшем обществе. Обед у графини, ужин у короля автомобилей Р*, прием министра R*, у колониального героя — генерала S*. Фраки, декольте и меха для дам, безмолвные слуги в униформе и белых лайковых перчатках. Тихая музыка, льющаяся с потолка, богатый стол. Ты ведь все это хорошо знаешь. Моей Доротее это мгновенно надоело. К тому же у какой-то очередной маркизы она много выпила, вела себя непристойно и все кидалась на шею знаменитому летчику, совершившему перелет откуда-то и куда-то. Летчик оказался молод, смазлив, но женат. Случился скандал, и я с трудом увела свою «подругу». Наутро, отоспавшись, Доротея заявила, что в подобные дома больше не пойдет, что пляс Пигаль и ярмарочный бульвар Клиши ей интересней.
Началось знакомство с районами увеселений, которому моя способная ученица предалась со страстью. Я потратила много сил и красноречия, чтобы оторвать ее от забав уже в третьеразрядных притонах, где нас могли и очень просто прирезать... К счастью, рядом находился Париж Лувра и Версаля, Людовиков и Наполеона, музеев и Эйфелевой башни. Ты станешь смеяться, дед. Но великого города ей хватило на... три дня. Моя мисс Пенджет зевала возле Тициана и Рафаэля, оставалась безразличной к Венере Милосской, заявила, что устала и что «Рембрандтов ей достаточно». Поднявшись на верхушку Эйфелевой башни, поинтересовалась, сколько может стоить это сооружение, возможно ли купить его и, разобрав, переправить через океан в город Орлеан. Откуда только берутся в САСШ такие человеки?
Пенджет требовала все новых впечатлений, и я, поразмыслив, решила ввести ее в тесные круги русской эмиграции с помощью верных моих друзей Анохина и Грибовского, о которых уже писала
Начали, естественно, с дорогих ресторанов. Тут собирается бывшая состоятельная Россия, где можно не только похлебать щей, поесть блинов, пельменей или пожарских котлет и шашлыков, выпить рюмку семеновской или шустовского коньяка, но и встретиться с артистами императорских театров, цыганскими хорами, балалаечниками и гармонистами. Вас обслужат со всем холуйством бывшие кирасиры и гусары, швейцары из капитанов и полковников. Всевозможные кабаки: «Эрмитаж», «Пчелка», «Крымский домик», «.Кавказ» и «Доминик», «Прага» и «Старые кунаки» — всех и не запомнишь! — средоточие российской эмиграции. Картина эта ужасна, если ходить подряд день за днем и видеть все там происходящее. O, ces charmantes Russes![56] Какая черная, беспросветная жизнь! Сидели бы лучше дома. Никому мы здесь не нужны. А вот Доротея моя открыла для себя Россию. И Россия ей, представь, понравилась — широта, разгул, «открытые души». Все это, говорит, точно как у них! И безумно довольна своим открытием. Вытащить ее из русского кабака в сто раз труднее, чем из прекрасного французского ресторана... И платит за все. Хорошо, нас сопровождает то Анохин, то Грибовский. Они оберегают нас. И я довольна: могу по-человечески накормить своих друзей. Чтобы отвлечь Доротею от ресторанов и притонов, мы с Анохиным решили отвезти ее в концерт или на поэтический вечер. Первый опыт удался: на вечере Надежды Васильевны Плевицкой она плакала от номера к номеру все сильнее (скажу тебе, и весь зал был как наэлектризованный — то ли на колени падут, то ли стрельба откроется). Вышла в сарафане и в высоком кокошнике русская скуластая женщина, обыкновенная, ординарная, одна рука на груди, другая подпирает щеку, черные волосы, расчесанные на прямой пробор. А как запела — чисто, полнозвучно — и забыли все про партии, раздоры, борьбу за существование: перед каждым встала его Россия — родной дом, город, деревенька. покосившаяся церквушка, поля, леса, степи и горы, родные могилы, оставшиеся за кордоном навсегда... (совсем закапала письмо слезами — прости, дед, больше не буду). Доротея тоже почему-то расчувствовалась, хоть была совсем трезвая.
Согласилась она и на поэтический вечер. Но тут вышел скандал и пошлость. На улицах, в метро, магазинах скучаешь без русской речи. Там ее оказалось предостаточно — и опять плохо. Началось тихо, стихи читали. Грустные, кабацкие, кладбищенские. Недаром парижане утверждают: негру самое главное — дансинг, французу — хороший ужин с красивой женщиной, русскому — кладбище. Воистину так. Два поэта заспорили, чьи стихи лучше. И тут началось. Зала мгновенно разделилась на два лагеря — непримиримых, люто ненавидящих друг друга. «Езжайте к себе на Волгу, большевики!», «Мало вас били, бурбоны!», «Ничему не научились, ничего не поняли!», «Христопродавцы! Жиды! Царя пролузгали!» И тут такая клоака открылась, что и писать тошно. Господи! Откуда сбежались эти люди? Кончилось общей дракой.
Неловко мне было и перед американкой, и перед французами: они смотрели на нас точно на зуавов, на балаган, где любопытной публике демонстрируют русалку е ванной или карлика с двумя головами. «Похороните меня на собачьем кладбище! Умоляю! Только не среди своих!» — кричал какой-то старик, и его дребезжащий бессильный голос до сих пор звучит у меня в ушах: «Хочу у-у-у домой!..»
Мисс Пенджет ушла, довольная, словно после посещения зоопарка. Я попыталась было объяснить ей происшедшее, но она не стала слушать, потащила нас со Львом в ресторан «охладиться». Спорить с ней бесполезно. Доказывать — трудно. Возражать — опасно, ибо я ведь у нее в прислугах. Надолго ли?
Ну вот! Начала во здравие, кончаю за упокой. Хотя мне грех жаловаться: жизнь оказалась милостива ко мне. Так что за меня не беспокойся и больше пиши о себе, о Петрограде, делах. Привет и земной поклон Арине за добрую заботу о тебе.
