И все же мир не без чудес. Однажды поутру она оказалась на улочке, сразу показавшейся ей знакомой, виденной, связанной с кем-то. Ксения, продолжая идти, через миг увидела кафе, принадлежащее веселой и доброй женщине в цветастой юбке, которая с таким радушием встретила ее не так давно. Ксения вспомнила, как она назвала себя, — «дитя Иностранного легиона».

Два столика, выставленные на улицу под полосатые тенты, были пусты. Ксения заглянула в окно. И в зале хозяйки не видно. Зайти, поинтересоваться? Зачем?

— Вот где ты, моя русалочка?! — раздалось рядом. — Давненько не видала, — сзади возвышалась улыбающаяся хозяйка, одетая невообразимо ярко и пестро по случаю теплого весеннего дня. — Не откажешься ли выпить чашку кофе со старой знакомой?

— Спасибо, но у меня ни гроша, — ответила Ксения.

— Хо-хо-хо! — басовито засмеялась хозяйка, и ее медные щеки заколыхались. — Я бы удивилась, если бы ты приехала ко мне на своем авто. Где сядем? Всюду пусто: мои утренние клиенты давно разбежались. Идем, я тебя напою, моя русалочка.

— Но почему русалочка?

— Так ты же русская. Поэтому и русалочка. Иди, не стесняйся, милая.

Мадам Колетта («фамилия значения не имеет, да я и сама ее забыла!») накормила Ксению, а та рассказала ей о своем житье. Белопольская получила работу на первое время — помогать ранними утрами разгружать тележку с овощами и фруктами и раскладывать их на открытой витрине. Это самое горячее время, люди торопятся на работу, зеленщик торопится, а у Колетты только две руки. Она, конечно, не сможет платить как господин Ситроен своим инженерам, но помощница будет сыта. Может, и пара лишних франков перепадет — в хороший денек. За несколько часов — не так и плохо. Свободного времени полно, хоть в «гранд опера» ходи!.. Ксения, не сдержавшись, хотела поцеловать мадам в щеку, но та брезгливо отстранилась («фу! женские штучки тут не проходят!») и потрепала Ксению за ухо.

Договор был заключен. Теперь Ксения вставала с рассветом и торопилась в кафе. Жизнь приобретала какой-то смысл. Она уже вполне заменяла мадам в делах с торговцем, и Колетта чуть не силой заставляла ее брать десять франков. Ксения сумела заплатить за месячное пребывание в комнатке и смотрела вокруг веселей, проблемы жилья и еды казались ей почти решенными.

Однажды, нагулявшись по Латинскому кварталу, Ксения зашла в Люксембургский сад и, решив отдохнуть, присела на пустую скамейку. Подставив лицо теплым солнечным лучам, она чуть не задремала, но, откинув это желание, принялась наблюдать за прохожими и сидящими поодаль, стараясь ради игры придумать каждому профессию и биографию. Неожиданно она заметила рядом яркий буклет, забытый кем-то. Ксения подобрала его. Он не был новым: золотые, красные и желтые краски потеряли яркость, рисунок, изображающий танцующую женщину, потускнел и стерся. Но надпись «Ballets Russes» наверху читалась отчетливо. И еще — «Theatre de la Caite-Lurique». Театр был почти рядом, через улицу. Решение она приняла мгновенное, твердое. Если в «Шатле» русский балет, она идет на любой спектакль.

Ей повезло. В этот вечер давали «Петрушку» — чуть ли не самый знаменитый балет Сергея Дягилева на музыку Стравинского, поставленный Михаилом Фокиным и оформленный Александром Бенуа еще до революции. Вообще-то вечером она договаривалась встретиться с Анохиным. Она нашла телефон. В редакции Льва не оказалось. Ксения передала Грибовскому: встреча на площади Конкорд отменяется, она купила входной билет и идет в «Шатле» на Бульмише, если он захочет и сможет — пусть к вечеру поторапливается.

Зал был переполнен самой разной публикой. Но большинство зрителей — русские. В этом у Ксении не было сомнений. И как только «пошел» занавес, открывая сцену, Ксения увидела масленичное ярмарочное гуляние в Петербурге на Адмиралтейской площади, пеструю толпу мужиков и баб, пьяных с гармошкой, балаганы и ларьки. Она замерла и, утратив все чувства разом, только глядела.

Танцевали куклы — Петрушка, Балерина и Арап, разыгрывая свою немудреную драму по воле злого фокусника. Страдал Петрушка, влюбленный в вечно женственную Балерину, преследуемую тупым и грубым Арапом. По воле искусства кукольная история превращалась в живую человеческую трагедию. Куклы страдали, любили, ревновали, смеялись и плакали. Жалкого несчастного Петрушку отвергает Балерина, предпочитая ему властного и сильного Арапа. Петрушка обречен. В финале, во время продолжающейся ярмарки, уже в сумерках, среди общего веселья, он умирает, сраженный саблей Арапа. Петрушка прощается с жизнью. Несколько заключительных тактов музыки — и точно всхлип доносится из оркестра. Любопытные гуляки расходятся: ведь погибла простая кукла. Площадь пустеет, неслышно падает снег. Все четыре акта (они давались без антракта) Ксения просидела, не шелохнувшись: здесь была Россия повсюду и во всем. И она ощутила вмиг свою полную принадлежность ко всему русскому, восторг от этих чувств и святую благодарность русским гениям, сотворившим это чудо.

Зал неистовствовал. Хлопали, кричали «браво», «бис» на разных языках, но крики по-русски заглушали все иные. На глазах Ксении выступили слезы. Не стыдясь и не вытирая их, она пробиралась к выходу, стараясь разобраться в себе и в том, что произошло с ней...

А на бульваре Сен-Мишель — как всегда оживленном — шумела иная жизнь. Чужая, парижская, бьющая в глаза через зеркальные витрины ресторанов и кафе рекламой, грохотом и саксофонными страданиями оркестров, гудками автомобильных сирен, оживленной толпой, фланирующей по любимому своему Бульмишу... От решетки Люксембургского сада отделилась фигура и направилась наперерез Ксении. Это был Анохин.

— Ты меня встречаешь, Лев? Спасибо тебе... А я такая счастливая, представить невозможно.

— Нашла работу?

— Со мной совсем иное — после «Петрушки». Мне хочется говорить... петь по-русски. Горжусь, что русская — по роду и по духу. Вот! Я иду с высоко поднятой головой, видишь?! И пусть я никому не нужна, мне кажется, я распрямилась, я — крепкая. Я хочу, чтоб меня замечали, мне завидовали. Это сделало русское искусство. Оно великое, Лев! Французы, англичане и прочие просто выли от удовольствия. Значит, и их взяло за живое. Пусть завидуют! Пусть! Я счастливая... У меня это впервые, Лев. Мне реветь хочется. И не от слабости. Тут другое, понимаешь? И не говори мне ничего! Пройдемся пешком, вечер замечательный. Ну, говори, говори...

После вечера в «Шатле» Ксения старалась чаще забегать в редакцию, чтобы повидать знакомых, перекинуться двумя-тремя словами, старалась выглядеть занятой, чтобы не мешать, придумывала каждый раз дело, которое ей нужно было еще выполнить. Она знала, что газетный аврал начинался под вечер, когда заполнялись кабинеты, обстановка становилась тревожно-нервной, по коридору бесом носился Поляков с дымящейся трубкой и кричал на всех и каждого — выпуск очередного номера, тут уж не до посетителей!.. Ксения старалась появляться в послеобеденное время, чтобы не обременять заботой о ней Анохина и Грибовского, у которых деньги появлялись от случая к случаю.

Анохин уже четыре дня подрабатывал переводом мемуаров какого-то политического деятеля на французский язык. Кто автор — не говорил, оправдывая согласие на эту работу тем, что его автор принадлежал к концу прошлого века и, судя по воспоминаниям, решающего влияния на российскую политику не оказывал. Короче, это была вздорная, никому не нужная книга. Политик аванса не дал, но обещал заплатить хорошо. Анохин рисковал, конечно, потерять время, но других предложений попросту не было...

Ксении импонировало искреннее желание журналистов помочь ей. И то, что Анохин сдерживал Грибовского, репортера по призванию, который успокаивался лишь тогда, когда в интересующих его вопросах не оставалось «белых пятен».

Придя в редакцию — усталая, старающаяся скрыть неудачу, ибо ей отказали в месте, на которое она понадеялась, — Ксения застала обоих журналистов. Они ждали ее и обрадовались ее приходу, потому что собирались идти на толстовский вечер, где должен быть цвет русской эмиграции и ожидается жаркая дискуссия об отношении русских людей к жизни. Лев немедленно принялся складывать перевод. Грибовский, дописав какую-то статью, прочитал ее и, смяв, бросил в корзину, заявив, что ложь у него никогда с первого раза не получалась, перепишет завтра: не умрет Поляков от того, что заметка появится в полосе с опозданием на сутки.