Я не зна-а-ю, зачем и ка-а-аму это нужно,

Кто посла-а-ал их на смэрть не дрожа-а-авшей рукой.

Только та-а-ак ка-ак-то стра-а-анно, так зло и нэнужно

Опустили их в ве-еч-чный па-а-акой...

— Очень похоже, Грибовский, — сказала Ксения. — Плакать хочется.

— Мне бы гитару — заплакали бы, милая девушка, — вдруг серьезно сказал репортер. — И я сам плачу — под настроение. Ну, все!.. Значит, «Эрмитаж»?! Но не в метро же мы туда. Занимайте места в такси, господа! Да здравствует наш благодетель Поляков! Вперед, вперед!..

Дверь им с поклоном открыл швейцар в черкеске.

— Нельзя ли газетку, голубчик? — попросил Грибовский, приглаживая непокорную шевелюру. — «Парижский вестник» желательно.

— Достанем-с, ваше сиятельство. Цена в рознице повышена-с до тридцати сантимов-с.

— Постарайся, милый. Только я не сиятельство, да и ты не всю жизнь, видать, в швейцарах. Кем служить приходилось на Руси?

— Уланским полком-с командовал, смею заметить. Полковник Смирнов-второй!

— Я вот солдатом был, необученным. Таким и остался. Штафирка-с... Учти, Смирнов-второй.

— Прекрати, Толя! — потянул его Анохин. — К чему эти разговоры? Выбирай столик. Он и так судьбой обижен, его каждый мордой об стол может.

— Никакой он не улан. Голубой мундир^[49] просвечивает. Но ты прав, толстовец... Сядем к окну, не возражаете, Ксения?

Все сели. Официант во фраке принес меню.

— Ты полагаешь, мы начнем вслух читать сочинение твоего хозяина? — усмехнулся ему Грибовский уже мирно и спокойно. — Эти двое, что со мной, по-русски вообще не бельмеса. Слушай меня и запоминай, голубчик, Закусочку на твой вкус, графинчик, «смирнофф» чтоб была, так?.. Ну, консоме с пирожками, карп a’la Mennier, гусь жареный с капустой. Сыр швейцарский: во Франции жить — по французски выть. Кофе, торт яблочный — все! Да не перепутай: кофе горячий, водка — холодная, а не наоборот.

Официант, откланявшись, ушел. Тихо и тоскливо звучало на эстраде пианино. Время актерских выступлений еще не подошло. Анохин потерянно смотрел на Белопольскую. Грибовский погрузился в чтение газеты, которую , неслышно подойдя, положил на стол швейцар.

— А как вы стали атлетом, Толя! — спросила Ксения, чтобы нарушить молчание.

Грибовский почесал затылок, сказал серьезно:

— Я боксом занимался с детства. Для репортера это первейшее дело. Помню, приехал к купчине первой гильдии. На Кирочной, возле Литейного дом огромный. И хозяин как дуб. Ноги — тумбы, кулаки с арбуз. Не помню уж, зачем я и пожаловал. Чем-то герой прославился — то ли денег на приют отвалил, то ли компаньона по миру пустил. Не помню. Я к нему с вопросами, а он говорит: «Ну-ка, мил друг, толкни меня». — «Да к чему?» — «Ты здоровый, я здоровый. Ни за что меня с ног не свалишь». — «По делу я, к чему нам силой меряться?» — «Уважь, чего тебе стоит», — пристал, сил нет, да и рассердил он меня. Дал ему хук, он через всю гостиную и в зеркало въехал. Смешно, а? — Он опять зашелестел газетой, быстро проговаривая привлекшую его информацию: — «Московский народный банк... парижское отделение... производит операции... Кооператив русского печатного дела в Париже... Русское кино, мебель, аптека — замечательно. Ага!.. Движение за признание СССР… Новые часы работы Союза возвращения на Родину... Доклад Эренбурга «С Монмартрского холма и с Воробьевых гор», — опять петитная болтовня, угу!.. «Учу стенографии...», «Ищу место секретарши...» Трактир «Москва», улица Пукке, пять... Plus change — plus са reste!^[50]

— А ведь вы несчастный человек, Грибовский, — вдруг убежденно сказала Ксения.

— Несчастный? Слово-то какое, — не смог скрыть замешательства журналист. — С чего вы взяли? Несчастный? — повторил он. — Да почему?

Лицо выдает, когда вы думаете, что один и никто за вами не наблюдает. Как сейчас, когда уткнулись в газету.

— Поразительно, — сказал он уныло. — Все мы такие. А может, вам, мадемуазель, в цирке выступать? Устроить?

— В цирке не надо. Пока — во всяком случае.

— Неграм всегда нужен дансинг, русским — кладбище, французам — манифестация, — пробормотал он. — Куда же мне вас устроить?

Официант ловко сервировал стол, профессионально прислушиваясь к разговору.

— Тоска давит, — вдохнул Грибовский. — И ты молчишь, Лев. Почему ты молчишь? Я тебе мешаю? Поем и уйду. Послушай, голубчик, — обратился он внезапно к официанту. — Ты на кого работаешь? На ЧК? На Дезьем бюро, на Кутепова? Скажи, чтоб прислали другого.

— Но, простите, господин... Меня уволят. Я не сделал ничего такого, чтоб вы гневались.

— Оставь, Толя, — вмешался Анохин. — Всех ты воспитываешь. Идите, пожалуйста, мы тут сами, — кивнул он официанту. — Попали в пристойный ресторан — давайте обедать.

— Вы умница, Лев Федорович!

— Бог с вами, — Грибовский поднял запотевший графин. — Не теляти волка поймати. Выпьем... Выпьем за то, чтоб каждому сегодня было хорошо.

— Почему сегодня? — возразил Анохин.

— Да ладно. Пусть каждый пьет за свое. Чокнулись — и до дна.

Выпили. Грибовский посмотрел на Ксению доброжелательно, похвалил:

— Умеете. Профессионально, как пристав в прихожей у богатого еврея на пасху.

— Вам не нравятся евреи? — спросила Ксения, готовая дерзить.

— Нет, почему? И евреи бывают разные. Дубль? — и, не дожидаясь ответа, вновь наполнил рюмки. И выпил с удовольствием, зацепил кусок лососины, проглотил целиком. — Тоска давит. Глотнул водки — и аппетит прочь. Поговорить хочется. Вы жуйте, а я чуть-чуть пофилософствую.

— Только прошу тебя, — Анохин незаметно показал глазами на Ксению.

— Ах, Лев, Лев, святая душа! Я — русский интеллигент в пятом поколении, а ты меня воспитываешь. Ваши успехи! — он снова закусил ломтиком мяса, нашпигованного фисташками и всякой всячиной. — Простите, миленькие. Я хочу сказать нечто важное, а вы послушайте. Семь смертных грехов назвали нам мудрецы, семь путей человеческого бесчестья. Дело известное. Но есть и восьмой, самый страшный. Это — мысль, она разрушает все. И пока человек жив, он предается восьмому греху, ежесекундно падает в бездну, в пучину.

— Занятно, — сказал Анохин. — Но к чему гнуть изволите?

— Заказали, а ничего не едите, — Ксения замечала, как легко пьянеет светловолосый атлет. — Давайте обедать.

— Па-азвольте, — упрямо протянул Грибовский. — Обязан... Я па-ап-пра-шу...

— Думаете, пьян? — шепнул Ксении Анохин. — Дурака валяет, поверьте.

— Посмотрите, вон бубновый король. Или этот подосиновик у окна. Как были первыми петухами в российских курятниках, ими остались, у них и сказка, красивая легенда заготовлена. С ужасами, бриллиантами, зашитыми в кальсонах, — прощения прошу! — женой, скончавшейся от тифа, сыном, сложившим голову под Кавказом, и полным одиночеством в Париже: кругом одни французы. Да-с... Жить с французами затруднительно. Что же остается? Ждать вечера. Вечером можно в «свое общество» податься. Уж там обязательно два-три артиста, бывший генерал и сенатор, бывший миллионер, профессора, доценты, журналисты, дамы. Разговор о философских течениях, борщ и котлеты.

— Что же ты предлагаешь?

— Пить! Как призывает Рабле. А на будущее — признать поражение и возвращаться по домам.

— Не ресторанный это разговор, Толя. — И — ты знаешь — я против того, чтобы одной черной мазать всю эмиграцию.

Официант, изо всех сил стараясь произвести хорошее впечатление, прилетел с глубокими тарелками и суповой миской. Поднял крышку, как фокусник, сотворивший чудо в этой миске, принялся разливать суп.

— Мне не надо, Серж, дружок, — криво усмехнулся Грибовский. — Закуску не уноси: я подожду второго.

— Так вы знаете этого типа? — удивилась Ксения.

— Первый раз его вижу. О! — он вскочил, увидев двух мужчин, входивших в зал. — Пока вы хлебаете консоме, я заработаю франков пятьдесят, — и поспешно двинулся к столику, который занимали вальяжные гости.