— А скажи, любезный... Правду... Разве ты собирался уезжать из России? У тебя что, родственники в Париже или свое дело в Константинополе?
— Изволите шутить, барин?
— Мне не до шуток, поверь. Времени нет.
— Тогда я скажу, барин. Не знал, богом клянусь, до сей минуты не решил еще — ехать аль оставаться. Да и сказать, столько лет за меня решали, и куда идти, и в кого стрелять, что я сам по себе это делать разучился... Подумал было ехать за компанию, потому как дома меня никто, видать, не ждет, и папаша ваш понравился: душевный человек, хоть и генерал. Но раз он остаться решил, и я, значит, никуда не двинусь. Возле него останусь — вот и весь мой ответ.
— Ага! Вот видишь! — торжествуя, произнес князь.
— О-оо! — Николай Вадимович схватился за голову.
— Оставь театр, Николай. Тебе же легче будет. Там, — он показал в окно. — А у меня и дело есть. Я уверен, что найду Ксению, мальчиков. Не здесь, так в Петербурге. Кто-нибудь из них домой вернется, увидишь.
— Когда? Куда? — раскачиваясь с носка на пятки, выкрикивал Николай Вадимович. — Куда домой?! К кому домой?! Маньяк! Маньяк, упрямец! Большевики вас завтра к стенке поставят.
— Всех и они к стенке не поставят, — старый князь багровел. — Пойми же, я русский, русский! — выкрикивал он. — Я турок воевал, а ты меня к ним в услужение привезти хочешь?
— Почему в услужение? Почему турок? — растерялся Николай Вадимович. — Мы едем в Европу, в цивилизованное общество.
— Ах, в Европу?! В цивилизованную Европу, которая всегда относилась к нам как к дикарям, как, прости, к навозу и пушечному мясу. Спасибо! Нет! Не желаю! Сколько мне остается жить, я проживу в России, и меня похоронят на родной земле.
— О мой боже! — истерически всплеснул руками Николай Вадимович. — Кто вас спасет, кто похоронит на родине, старый... — и он осекся.
— Идиот, хотел сказать? Договаривай!
— Упрямец. Я хотел сказать, упрямец.
— Да, да, да! Я понял.
— Вы поедете? В последний раз спрашиваю!
— Не трудись. Я же сказал. — Старик заметил, что десятки людей слушают их разговор, и рассердился: — Да, я упрямец. Но ты, ты хуже!
Николай Вадимович инстинктивно оглянулся, нервически топнул ногой и, прокричав что-то нечленораздельное, выбежал из залы.
«Марш вперед, Россия ждет, белые гусары! Марш вперед, бой зовет, наливайте чары!» — запел вдруг кто-то дребезжащим голосом. Голос был насмешливым, издевательским. А потом послышался истерический смех.
— Не обращайте внимания, Вадим Николаевич. И не расстраивайтесь. Больной человек, свихнулся, видать, малость, — сказал Кузовлев равнодушно, и непонятно было, кого он имел в виду — сына старого князя или безголосого певца, так некстати вспомнившего «Марш белых гусар». — Нам это без внимания.
— А я и не расстраиваюсь, Ананий Иванович. Мы с сыном давно уже совершенно чужие люди.
— Хочу вам к случаю слова товарища моего, из вольноопределяющих, — сказывал уже вам о нем, — припомнить. Часто он их повторял, умнейший был человек. «Война, — говорил бывало, — ненормальна. Нормально, когда люди любят друг дружку, ходят в гости, учатся, детей ростят». Может, и не так я выразил что, но еще от себя добавлю: все возвращается на круги свои. И мы с вами, даст бог, к себе, в Петроград, вернемся. Устроится все, уж поверьте.
— Я о другом думаю, — сказал, понурившись, старый князь. — Зачем нам тут, среди этих безродных пассажиров, оставаться?
— Хорошо, что так думаете. Незачем, это факт! — Солдат улыбнулся по-доброму. — Это точно. Я чуток позднее, когда темнеть начнет, на разведку отправлюсь. Посмотрим, что к чему, не беспокойтесь.
— Что это вы: «Не беспокойтесь, не волнуйтесь, не обращайте внимания...» А я ведь еще генерал, Ананий Иванович. Мне и командовать — до прихода большевиков по крайней мере.
— А я разве возражаю? Командуйте!..
Так князь Белопольский остался в России.
4
...На берегах Босфора уже жило довольно много русских — детей предшествовавших эвакуаций, бежавших от большевиков и из Одессы, и из Новороссийска, и из Крыма. Все они чувствовали себя транзитными пассажирами, ожидающими поездов, эвакуацию воспринимали как явление временное, уверены были в скором возвращении домой. Последней надеждой их оставался Врангель. От его успехов или неуспехов зависело будущее. И еще от чуда. Психология беженца, потерявшего все, и есть постоянное ожидание чуда, разговоры о нем, подготовка себя к восприятию чуда, которое должно произойти...
Еще в середине октября по русскому Константинополю прокатилась первая волна слухов: в Крыму неспокойно. Потом — неблагополучно. Потом — весьма тревожно.
Во дворе русского посольства толпились люди, ловили последние слухи, шли к витрине крымского «Бюро русской печати», где вывешивали последние информационные сводки о боевых действиях. Сводки были оптимистичны и не давали повода для малейшей тревоги. Это и настораживало беженцев. Возникал обязательный обмен мнениями, кончающийся ссорами, обидами, оскорблениями, порой и безобразными драками.
Внезапно последовал экстренный вызов в Крым всех судов. «Бюро русской печати» заявило, что эта мера необходима «на предмет разгрузки Крыма». Естественно, это никого не удовлетворило и не успокоило.
Первым официальным русским беженцем «новой волны» стал Александр Васильевич Кривошеин. Он прибыл в Константинополь вместе со своим сыном-офицером, и это вызвало взрыв возмущения всей русской колонии. Кривошеин, ясный и методический ум, понимавший лучше всех ситуацию, сразу же развил бурную деятельность: проводил по нескольку совещаний в день, консультировался с кем-то, посещал послов и руководителей военных миссий, вырабатывал декларации, интриговал, торговался. Казалось, сразу в нескольких местах города появлялся этот старичок-часовщик, мелькала его короткая бородка, вспыхивали угодливо и зловеще его маленькие и хитрые, полуприкрытые веками глаза, прожигающие собеседника насквозь.
В интервью, данном «Бюро русской печати», он впервые «откровенно» рассказал о жестоких атаках большевиков, многократно превосходящих белые войска в численности и боевом обеспечении; о том, что «долго выдерживать такую борьбу никому непосильно», а посему и было принято решение об эвакуации раненых воинов, их жен и детей. Кривошеин не исключал возможности и полной эвакуации Крыма. Беседа заканчивалась обращением Александра Васильевича к прессе: «Я прошу печать бросить всему культурному миру горячий призыв к чувству гуманизма, к человеческой совести каждого, просить немедленной помощи погибающим людям, раненым, женщинам, детям».
Толпа, собравшаяся у витрины «Бюро русской печати», поняла: Врангель и его подданные не знали, куда бежать. Толпа бурлила, раздавались гневные выкрики:
— Господи, какой кошмар!
— Говорят, Слащев вместо Врангеля.
— Ерунда! Врангель назначил Слащева преемником.
— Назначил?! Переворот был в Севастополе!
— Что вы панику разводите?
— Тут, батенька, похуже Новороссийска будет. Со всех крымских портов побегут, вода закипит.
— А вы не каркайте!
— Сами не каркайте!
— Большевистский агент!
— Я тебе покажу, шпак несчастный!
— Господа, господа! В такой час... Оставьте! Оставьте, ротмистр... Константинов — вице-адмирал, уважаемый офицер. Что вы, право!
— Адмиралы на кораблях! Он меня оскорбил, я требую извинений.
— Ааа! Не пошли бы вы!.. Нервный какой!
Раздается выстрел в воздух. Толпа шарахается, расступается. Несколько человек виснут на руках высокого худощавого ротмистра с изможденным лицом и уволакивают его. Толпа смыкается. И вновь начинается громкий обмен мнениями, крики, спор. Крым волнует всех: там семьи, братья, сыновья, отцы...
На сутки остановились в Константинополе отец и сын Шабеко. Остановились не по своему желанию, а лишь потому, что пришвартовались здесь по какой-то неизвестной им причине английские миноносцы, везущие в Котор русские сокровища, собранные Петроградской ссудной казной. Был ли на это секретный приказ английского адмирала, или просто машина одного из эсминцев нуждалась в срочном ремонте, — он все время отставал, трубы его выбрасывали в небо густой, черный, казавшийся смолистым дым, словно прося коллегу не торопиться и снизить ход, — как бы то ни было, оба эсминца встали на внешнем рейде, вдалеке от союзнических кораблей, а командир соединения, ввиду чрезвычайности обстоятельств («Каких обстоятельств? Когда возникших?»), строго-настрого распорядился на берег никого не пускать.
