Денег он не скопил, и сына у него не предвиделось, но красивая вывеска с лошадиными головами, и толстозадые битюги с коротко подстриженными хвостами, с дугами, украшенными бумажными цветами, и телеги-платформы на резиновых «дутиках» виделись ему не раз во сне и наяву. Ради этих сладких снов и не торопился Ананий вернуться в свою слободу, а, провоевав империалистическую на Кавказском фронте, мотался с винтовкой в руках более трех лет на юге, давая мобилизовать себя и монархисту Деникину, и кубанским самостийникам, и анархисту Сашке-Черному-Булыге, и играющему в либерала барону Врангелю. Большевики пересидели всех генералов и претендентов на царский престол. Они выбрасывали теперь из России вроде бы последнего — Врангеля. Где уж тут покупать гужевую контору? Не на турецких же берегах?! Да и на что покупать?! Но генерал и его сын, похоже, тоже у разбитого корыта остались, последнее имущество, что с собой захватить успели, он сам в севастопольском тоннеле выкидывал. Около них ныне не то что не заработаешь — не прокормишься. Тем более в чужих землях... Ананий понимал, разные у них дороги. Надо бы давно оставить бар и пойти своей, но что-то мешало ему сделать это. Совестлив был, да и жаль стало старика, беспомощного, как слепой котенок. Плохой опорой отцу казался ему Белопольский-младший: чувствовал солдат, что отец тому в тягость, говорит сладко, а сердце холодное, бросит он отца, чтоб самому выбраться, уцелеть... Была у Анания еще одна мыслишка — своя, подлая. А ну, как вдруг изменится все и прежний порядок на какое-то время в Крыму установят? И даже не в Крыму, а тут, в Севастополе. И пусть не порядок, а просто начнут офицерские команды подряд всех проверять: кто, откуда, почему? Тут, как дважды два, выяснится: Кузовлев — дезертир, от части отстал, сбежал, значит, с фронта. Тут и поможет ему генерал, отведет беду. Может, и пронесет, пересидит он самое трудное время в управе, пока белые не удерут, а большевики не войдут в город.
И пока Николай Вадимович тщетно доставал пропуска на пароход, старый князь и солдат мирно и подолгу беседовали, испытывая растущую приязнь и, как ни странно, полное взаимопонимание. Старик Белопольский на склоне дней приходил к тому же, что открылось простому солдату за несколько лет войны. И было им радостно оттого, что мысли одного находили полный душевный отклик в другом. Они радовались, забыв о трагичной ситуации, в которой оба оказались. Разговоры начинались о политике, о времени, но это оказывались разговоры о себе.
— Я вот что заметил, — говорил Ананий. — С самого началу в Добрармии неправильно у вас дело пошло. Полковники и капитаны — с винтовками в атаку. Красиво, конечно, но неправильно. Повыбили тех, а на место кто пришел?.. То-то! У них, у красных, говорят, прапорщики армиями командуют. Доказали, что умеют. Факт! Какому прапорщику генералом стать не хочется? Вот и стараются, в хвост и гриву ваших лупят.
— Да, да! Конечно! — вторил Вадим Николаевич. — А наши-то, наши! Недоучки, производящие себя в генералы. Недаром, знаете ли, говорят! «Чтобы сесть в седло, нужна лишь задница, но удержаться в седле — нужна еще и голова». Но были на Руси и настоящие генералы. Полководцы! Суворов, Кутузов. А потом, конечно, Скобелев... ну, Брусилов...
— Брусилов, говорили, будто к большевикам подался? — перебивал, словно невзначай, с настороженным любопытством Ананий.
А Белопольский, застигнутый врасплох, действительно терялся, хмыкал, не находил быстрого ответа.
— Обстоятельств, приведших генерала Брусилова к большевикам, не знаю, — после паузы суетливо говорил он. — Не суди и не судим будешь. Однако всегда знал и почитал его как истинно русского человека и патриота.
— Таким и Врангель себя повсюду объявляет, — обстоятельно возражал Кузовлев. — Русский патриот... И тут патриоты, и там, видишь, патриоты. А так себя доказывают друг перед дружкой — патриоты! — моря русской крови льются.
— Программы у них не имелось.
— Программ — не знаю, а народу все одно они давали: «Боже, царя храни». Мужику — плети вместо земли, другим — кукиш вместо свободы.
— Но ведь «Боже, царя храни» Русь создало? И цари у нас разные бывали: Иван Грозный, Петр Великий, Николай Первый, Александр Первый, например.
— Не знаю я про царей, которые померли, — убежденно сказал Кузовлев. — Образования нет, не много меня и учили. Но слыхал на фронте от одного вольноопределяющегося — из студентов, знающий, — что цари наши русские вроде и вовсе не русские, а немцы. Тогда чего от них требовать? Нечего! Они интересы своей нации перво-наперво блюли.
Белопольский стал рассказывать про русских царей, про браки, заключаемые во имя большой политики между царственными домами Европы. Дошел и до Николая Второго.
— Про этого я знаю, — сказал Кузовлсв. — Немец, и жена немка.
— Ну, Кузовлев... Давай, брат, этого не касаться. Не немец он вовсе, хоть и русского в нем маловато, если быть справедливым. Политика и браки кровь всех европейских монархов так перемешали — не разберешь, кто есть кто. Да и зачем? Теперь и незачем. Ни нашего, ни германского царя нет. Судьба такая.
— Не скажите, что судьба, Вадим Николаевич. У всех людей — ну, у общества! — терпение вышло. Все крайности переполнены оказались.
Так они разговаривали, доверительно и неторопливо, с чувством уважения друг к другу, — генерал и солдат, — пока не вернулся Николай Вадимович. Он был возбужден, щеки его горели. Рукав бекеши порван.
— Можете меня поздравить! — заговорил он по-французски. — Я все же достал пропуск на крейсер «Вальдек-Руссо». Благодаря любезности французских властей, разумеется! Мы отправляемся! А все эти врангели, скалоны, кутеповы, как я и утверждал всегда, — дерьмо! Они прежде всего о себе и о награбленном позаботились. Отравляют целыми кораблями. Ужас, что творится в городе!
— Зачем ты так, в таком тоне? Фу, Николай!
— У меня нет времени подбирать выражения, отец. И если мы опоздаем, наши два места с удовольствием займут другие — желающих полно!
— Но почему два места? Нас же трое.
— Вы имеете в виду солдата? Я не брал на себя обязательств по его эвакуации, отец.
— Но он помог нам. Он — хороший человек.
— Да его и не пустят на французский крейсер, отец!
— Скажем, мой денщик.
— У нас два места. Два!
— Он спас меня, Николай!
— Что же, мне теперь о нем всю жизнь заботиться?
— Я понимаю, ты устал, раздражен. Будь справедлив и великодушен.
— Да, может, он и не хочет ехать? Спросите его!
— Я не могу блефовать, если у нас пропуск на двоих.
— Поймите, я уже отблагодарил его: он поднес груз и получил за это достаточную плату.
— И этот груз — я? Понимаю. И знаешь, не хочу быть и для тебя грузом. Не был и не буду.
— Не придирайтесь к словам, отец. Вы знаете...
— Я кончаю на этом разговор. Решено. Я не поеду. — Старик перешел на русский. Последнюю фразу он произнес очень спокойно и твердо.
Кузовлев, который не понимал ни слова, с удивлением встрепенулся и закрутил головой: он и не представлял, что отец с сыном обсуждают такое, здесь, при нем и при всех. Старик, видать, был упрямый и своенравный, привык приказывать, и его «заносило». Сын выглядел смешно. Лицо его пошло красными, багровыми пятнами.
— Вы представляете? Вы представляете, что это значит?! Старший Белопольский — князь и генерал! — остается у большевиков? Тем самым вы признаете их! Объявляете на весь мир: с ними возможно сотрудничать! Вы готовы?.. Вы подписываете себе смертный приговор! Все честные люди отвернутся от вас, не станут подавать руки. Опомнитесь! Подумайте о своей семье! У вас внуки — белые офицеры, сын, занимающий определенное положение. Вы и нам закрываете пути в общество!
— О! Ты о себе боишься в первую голову! Попросту боишься и прикрываешь свою трусость красивыми словами. Ваши красивые слова, господа керенские, страну погубили. Проболтали, говоруны, балалайки!
— Вы не смеете так!
— Смею! Я принял решение.
Николай Вадимович решил переменить тактику. Приняв учтиво-беспристрастное выражение, он обратился к солдату:
