Батенька согласился:

— Ну, носи покуда!

Да так до сей поры и ношу».

Дед достал часы, щелкнул крышкой и, поднеся по очереди к уху каждого из внучат, дал послушать, как тикают часы.

— Идут часы, не становятся! — вздохнув, закончил дед свою повесть.

РЖАВА ПРАВАЯ

(История одного изобретения)

I

Стоит мне вспомнить работы на Ржаве Правой, как я сейчас же и прежде всего вижу Дылду и Головастика.

Вижу сожженную генералом Шкуро станцию, на путях наши теплушки, четыре горбатых пролетных строения моста и высокие курчавые берега речки Ржавы с осыпями золотистого песка.

На работах моста ударил колокол смены. Если у аппарата дежурил Дылда, он непременно, хоть на минутку, вылезет из теплушки в порыжелой и прожженной фуражке начальника станции с тремя галунами по околышу и с тульей из огненно-красного когда-то сукна. Заложив руки за спину, Дылда важно проходит по платформе, исковерканной фугасными снарядами, и начальственно поглядывает по сторонам. Встретишься с Дылдой в эту минуту, он поддернет штаны, приложит руку к козырьку и басом спросит:

— Ну, служба пути и зданий, как дела? Когда ж наконец вы поднимете ферму? Пора, давно пора, а то опять из штаба будет нагоняй депешей.

Дылда говорит со мной строго. Дылде двенадцать лет.

— Ферму, — отвечаю, — поднимем в свое время. Работы идут хорошо…

Навстречу нам уже бежит Головастик. Он сует под крышу теплушки два длинных бамбуковых удилища, подбегает к Дылде и еще издали, запаленно дыша, кричит:

— Сымай!

Дылда неохотно снимает с головы фуражку и отдает ее Головастику.

— Опять насовал всякой дряни! — сердится Головастик на Дылду, выкидывая из глубины фуражки набитую туда мятую бумагу; дело в том, что Дылде фуражка чересчур велика, а Головастику, наоборот, мала.

Отдав фуражку, Дылда сразу теряет всю важность и спрашивает:

— Клевало?

— Довольно прилично, на уху натаскал, только все мелочь. Какой у меня язь ушел, фунтов пяти! Лопни глазыньки, не вру. К вечеру тоже клев будет…

Головастик напяливает фуражку, охорашивается, надувается индюком и спрашивает:

— Ну как, товарищ технорук, работы? Скоро ли откроем движение? Давно пора!

Головастик говорит еще строже Дылды. Ему минуло тринадцать лет.

В теплушке четко застрекотал морз. Все трое мы знаем на слух вызов:

«Ржв… ржв… ржв…»

Это зовут Ржаву Правую. Мы с Головастиком поспешно лезем в теплушку. Головастик хватается за ключ, отвечает:

— Я — Ржава Правая.

Аппарат у нас пишущий, но ленты давно нет: надо принимать на слух, как с клопфера, что мне тогда было внове. Поэтому Головастик читает мне вслух стрекотню телеграфа и повторяет, выбивая, мои ответы.

— Здесь Николаев порт. Позовите аппарату технорука, — говорят нам.

— Здесь технорук Астахов. Кто аппарата? — отвечаю я.

— Аппарата политрук Старчинов. Здравствуй, Астахов!

— Здравствуй.

— Дело, брат, плохо. Нашел всего четыре пресса, они негодны: с поршней сняты уплотнительные воротники.

Я свистнул. Головастик выбивает, повторяя вслух:

— Технорук свистнул.

Аппарат трещит:

— Свисти не свисти, дело — дрянь. Приказ: поставить ферму на место двадцатому. В каком положении работы?

— Ферма уровне подпятных камней. Надо еще сто — сто тридцать сантиметров. А дальше — тпру…

— Повторить, что дальше.

— Дальше технорук говорит «тпру», — повторяет Головастик.

— В чем же дело, Астахов?

— В прессах, как ты их называешь, то есть в гидравлических домкратах… Да и «бароны» перестали выходить на работу.

— У них есть основания. А как Хрящ?

— Хрящ ничего, ворчит.

— «Крючков-то ему достал? — спрашивает технорук Астахов», — выстукивает, подмигивая мне, Головастик, так как я и не думаю спрашивать о крючках.

— Астахов, брось пустяки, — отвечает Старчинов.

Я не успеваю ответить, а уже Головастик выстукивает:

— Тебе-то пустяки, а нам важно.

— Кто передает? Головастик? Я тебе дам крючки! Перестань охалить. Я тебе такую дам взбучку, — быстро трещит аппарат.

— Руки коротки, — дерзко отвечает Головастик на угрозу Старчинова.

И в самом деле, руки коротки: Старчинов говорит чуть не за триста километров. Минуту аппарат, как бы захлебнувшись от злости, молчит. И опять Головастик под трескотню аппарата добросовестно повторяет:

— У аппарата Старчинов. У аппарата технорук Астахов…

Вдруг Головастик смолк и оставил ключ, хотя аппарат повторяет, я слышу, несколько раз подряд одно и то же.

Наконец я сам разбираю:

— Дай ему по загривку! Дай ему по затылку!

Очевидно, там, у Старчинова, передает тоже какой-нибудь Головастик и пришел в восхищение от предстоящей драки по телеграфу.

Головастик пригибается к столу в ожидании моего удара. Даю ему крепкий подзатыльник. Головастик преувеличенно клюет носом в стол, поправляет на голове красную фуражку и, выстукивая, говорит вслух:

— Получил. Сдача за мной.

— Довольно озоровать. К делу. Здесь технорук Астахов. Поезжай, Старчинов, Луганск.

— Ладно. Продукты будут. До свиданья, Астахов.

— До свиданья, Старчинов.

— Здесь Николаев порт. Разговор окончен. Линия свободна.

— Здесь Ржава Правая. Разговор окончен. Линия свободна.

Уверенный теперь, что Старчинов никак не может услыхать, Головастик, оставив ключ, бурчит по адресу Старчинова:

— Еще политрук называется, а по загривку! Чуть шапку с башки не сшиб.

Все это ко мне не относится, и Головастик на меня ничуть не сердит.

II

Отступая перед нашим натиском, германцы-оккупанты уронили в речку Ржаву крайнюю ферму моста, подорвав опоры на береговом устое. Ферма упала в воду одним концом, а другим уперлась в первый бык. Откуда-то, не знаю, до наших рабочих дошла басня, что после подрыва моста бывший с немцами русский генерал Шергин кинул с берегового устоя в воду золотой червонец и сказал:

— Легче найти на дне реки этот золотой, чем красным поднять подорванную ферму.

У белых в то время, как и у нас, была бумажная валюта. Однако же люди верили в басню о золотом червонце. Один золотой в пересказах вырос в горсть червонцев. Вода ушла. Вышли наружу золотые речные пески. Мы взяли фермы на клетки, и ребята в свободные часы занимались тем, что перекапывали высыхающий песок, пересыпали, бороздили сапогами — всё искали шергинских золотых.

Ферму мы ставили по приказу командарма. Меня назначили производителем работ — по-старому, а по-новому — техноруком, а политруком Старчинова, чтобы было кого бояться. Я только что соскочил со скамейки института. Политического опыта у меня никогда не было, да и инженером я был «ускоренного выпуска» из-за войны. Вся сила у нас была в моем помощнике. Иван Иванович Хрящ — техник путей сообщения из дорожных мастеров, старый путеец, — конечно, знал в мостовом деле в тысячу раз больше меня. Он был стар, сед, крепок, хрящеват и больше всего любил удить рыбу. На постройку он привез с собой два предлинных, метров по восьми, бамбуковых удилища, а в лубяном саквояжике своем всякий рыболовный припас: плетенные из натурального шелка лески, жилки для навязывания крючков, грузильца, поплавочки и что главное — о чем дознались тотчас Дылда и Головастик — целую коллекцию настоящих английских крючков.

Дылду и Головастика я получил вместе с аппаратом, когда возобновили телеграф. Привезли и приткнули к морзу двух телеграфных учеников, сказав мне кратко:

— Вот вам!

На пожарище Ржавы Правой Дылда с Головастиком раскопали полуобгорелый шкаф и в нем почти нетленную красную фуражку. С облупленного фронтона станции мои телеграфисты сняли обожженную вывеску с едва заметными словами и наколотили ее на дверь своей теплушки. Тут они заспорили: кому из них быть начальником станции Ржавы Правой и кому помощником. Я этого спора не мог разрешить; я был по службе пути, а они по службе движения и меня считали за равного. Они помирились на том, что в теплушке с аппаратом, где они и спали, повесили такое расписание: