Annotation
Сергей Тимофеевич Григорьев (1875–1953) — выдающийся мастер детской книги. В сборник входят рассказы о гражданской воине, о военно-морском флоте и славном военном прошлом нашей Родины.
БУЕК
Бас-геликон
Плавучий пес
Вмятина
«Служим революции»
ДЕТСТВО СУВОРОВА
ИЕГУДИИЛ ХЛАМИДА[1]
Странная птица
Копейка
Ворона
Серая утица
Прекрасное стихотворение
Общипанный сокол
Корректура
Санька
Бубновый туз
ЖИВАЯ ВОДА
КОМАНДИР СУЗДАЛЬСКОГО ПОЛКА
КОРМОВОЙ ФЛАГ «ГРОМОБОЯ»
На берегу реки
«Ермак»
Машина
Разведка
Беда
В огне
ЛЕГЕНДА
МОРСКОЙ УЗЕЛОК
I
II
III
IV
V
VI
ОПТИЧЕСКИЙ ГЛАЗ
Рассказ моего деда
РЖАВА ПРАВАЯ
I
II
III
IV
V
СОМБРЕРО
Испанский берег
Гибралтар
Комедия дель арте[6]
Покупка
«Контрабанда»
Пчельник
Возвращение
ТЫСЯЧА ЖЕНИХОВ И НЕВЕСТ
I. О том, как ловко дьячок вышел из затруднительного положения, сделав кляксу и присыпав ее песком
II. О двух конвоирах, которые попали впросак, обманутые большой сургучной печатью
В ОКТЯБРЕ
Ключ от чердака
Домовой
Синие глаза
Сестра милосердия
Обрывок газеты
Угощение
Винтовка
Выздоровление
В погреб!
Камень
Во мраке
Перемирие
Ликующее знамя
notes
1
1
2
3
4
5
6
1
2
3
4
1
2
3
4
5
6
7
8
9
1
2
3
1
2
1
2
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
1
2
БУЕК
Бас-геликон
Трое из команды тральщика № 5 погибли от случайного взрыва выловленной в заливе врангелевской мины. Тралили в свежий ветер, сильно трепало. С «Пятерки» была послана шлюпка с рулевым, боцманом Хренковым, зачалить попавшую в тал мину. У фалгребного сломалось весло. Шлюпка потеряла управление, ее ударило о мину. Мина взорвалась. Трое на шлюпке погибли; боцмана Хренкова и минера Степушку только оглушило взрывом.
Степушка оправился от контузии раньше Хренкова: боцман был куда старше минера… Только у Степушки от удара явилось на его веселом открытом лице какое-то удивление, как будто человек готов воскликнуть: «Вот так штука, ха-ха-ха!» Это была как раз любимая поговорка минера, а между тем все заметили, что с момента взрыва Степушка как будто забыл свою поговорку.
У Хренкова от взрыва сильно болела голова, но он не забыл своей поговорки: «Чисто, как на акварели!»
Боцман любил море и корабли не только в натуре, но и написанные и нарисованные, особенно акварелью; отменно он любил те картины, где «берега и знати нет», только вода и паруса, волна и корабли.
«На корабле должно быть чисто, как на акварели…»
Если команда сработала хорошо, лихо, боцман говорил:
«Спасибо, товарищи, чисто, как на акварели!»
Хренков очнулся на борту тральщика, встал на ноги и ругнулся так, что всех пробрала жуть.
— Откуда песок?
Да, на палубе был морской песок. Его нанесли ногами со шлюпки, а на шлюпку, видно, песок попал со дна морского, когда кошкой искали тело того самого фалгребного, у которого сломалось весло: бедняга сразу, выражаясь морским жаргоном, «пошел к центру земли». Кто-то из товарищей сурово пошутил:
— Хренкову боится доложить, что весло сломалось.
Командир «Пятерки» приказал Хренкову и Степушке идти в лазарет. Степушка, сидя в приемной врача, не смел взглянуть на Хренкова, ему казалось, что он перед боцманом в чем-то провинился. Попробовал все-таки объясниться:
— Вот мы с тобой, Егор Степаныч…
— Чего это «мы с тобой»?
Боцман посмотрел в глаза Степушки так, что тот подумал вслух:
— Лучше бы уж и меня…
— Лишние жертвы убавляют личный состав флота, — сказал Хренков, — не ты, а я на руле был.
— Да ведь весло, Егор Степаныч…
— Весло в вальке сломалось — значит, было с пороком. Опять я недоглядел.
— Пожалуйте, — выглянув из кабинета, пригласил врач.
— Ты иди вперед, — приказал Хренков.
Врач долго выстукивал и выслушивал Степушку, возясь возле него, словно муравей около павшего на землю крупного жука. Врач вслух дивился росту, сложению и дородности минера. Степушка разнежился от такого внимания доктора, говорил, что у него и тут болит, и там болит. Все тело!
Доктор нахмурился и еще внимательнее везде слушал и стучал.
«Положит в лазарет — люли!» — подумал Степушка.
— А тут болит? — спросил доктор, крепко и больно ткнув Степушку.
Степушка испугался.
— Ох! Никак нет! — поспешно ответил он.
— Ступай на корабль. Здоров.
— В голове шумит маленько!
— Пройдет!
Степушка поспешно оделся и, выйдя в приемную, фыркнул:
— Вот так штука, ха-ха-ха!
— Пожалуйте, — пригласил доктор Хренкова.
Хренков любил врачебные кабинеты (кроме запаха): тут всегда все блестело и было «чисто, как на акварели». Не хуже, чем на корабле!
Осмотрев боцмана, доктор сказал:
— Придется лечь в лазарет. Надо бы на рентген, да…
— Это к чему? — строго спросил Хренков.
— Вот тут болит?
Врач нажал еще раз за правым ухом — боцман охнул.
— Боюсь, что есть надлом кости. Дело серьезное, друг!
— Где у меня трещина? В котелке? Да?
Хренков рассердился. Доктор настаивал, и наконец боцман согласился.
— Дозвольте только, товарищ, похоронить братишку с честью.
Доктор подумал и сказал:
Это можно.
Возвратясь на корабль, Хренков ответил на вопрос командира:
— Само собой здоров, товарищ командир!
В отряде шли приготовления к похоронам. Погибших хоронили на Митридате. Рабочих в городе было немного, но все же за гробом шла их тысяча человек. Вместе с командами отряда тральщиков шествие получилось довольно внушительное. Играл сводный оркестр отряда.
Хренкову предстояло говорить речь после командира.
Боцман не понимал, что с ним творится. В голове словно помпа качает. Все ему было противно до озноба. Он оглядел могилы в сухой, желтой с древесиной земле.
«На подобной земле папиросный табак садить, а не хоронить в ней героев», — ворчал он про себя.
Могилы были вырыты неаккуратно и чересчур в квадрат.
«Говорил, положить в одну братскую: вместе на фронтах бились, сообща тралили, вместе погибли, и лежать бы, чувствуя плечом товарищей… Да и море отсюда видно — чисто, как на акварели… Из могилы встану — на море взгляну! «Нет, товарищи, они не встанут, наши погибшие товарищи, чтобы взглянуть на родную стихию!»
Впрочем, последние слова уже не из воркотни себе под нос, а из надгробного слова, когда настала очередь Хренкова. Ворчал он басом, а заговорил, сам того не ожидая, да и всех удивил, — чуть не бабьим голосом. Срываясь с голоса, он продолжал:
— Бывало, говорили так: «покойтеся в мире», но я скажу, товарищи: пусть они не покоятся, а беспокоятся, вот как теперь в жестоком сердце беспокоюсь я… И вижу у всех вас, товарищи, тоже неспокойно бьется сердце. Не скажем им: «Пусть будет вам земля легким пухом». Нет, товарищи! Пусть она им будет столько же тяжелой, как и нам теперь тяжело на сердце!..
У Хренкова пресекся голос.
Старшина музыкантов, думая, что оратор кончил речь, приставил ко рту корнет-а-пистон и как-то животом подал знак музыкантам. Однако и сам он, и все оркестранты тут же спохватились: речь только еще началась.
Один лишь бас-геликон крепко гукнул раз, испугался и, выпучив глаза, закрыл ладонью амбушюр своей громогласной трубы.
