Какое-то время я думал о побеге. Представлял, как вернусь на костяную гору и продолжу свою работу. Я искал трещину или дырку в полу вагона, высовывался в дверь, проверяя, есть ли возможность незаметно спрыгнуть. Но теперь вагоны были новые, а по обеим сторонам состава стояли солдаты. Наконец я уселся рядом с отцом, который наблюдал за мной все это время и как будто радовался, что на этот раз сбежать мне не удастся. Но как-то устало.

Постепенно, очень медленно, все затихло, и в деревне, и в поездах, только мычали коровы, иногда ржала какая-нибудь лошадь. Позабытый петух лениво прокукарекал, чтобы напомнить о себе или возвестить новый день, в наступление которого только он и верил. Один солдат просунул нам сигареты, другой — бутылку воды. Когда забрезжил рассвет, двери вагонов закрыли и заперли.

— Неужели это никогда не кончится? — спросил я отца.

— Боюсь, что нет.

Когда я вспоминаю этот поезд, то первым делом в памяти всплывают запахи. Запах горячего дегтя, исходивший от шпал под палящим солнцем. Запах грязи и пота, коровьего дерьма, что шлепалось нам под ноги. Запах мочи из старого ведра — поезд останавливался редко и только для того, чтобы скотина не околела от жажды, тогда мы выводили животных на водопой к какой-нибудь почти пересохшей речушке.

Для этого мы разобрали один из шкафов молодоженов и смастерили мостки, чтобы коровы могли выйти из вагона. Единственным нашим удовольствием было парное молоко, которым буренки терпеливо и покорно одаривали нас каждое утро перед рассветом. Кувшин молча передавали по кругу.

Пока поезд ехал через Банат, мы часто видели людей, остановившихся в чистом поле: маленькие группки пытались спрятаться от солнца в тени повозок, большие толпы походили на народные гуляния или ярмарки. Однако неподалеку от них стояли солдаты охранения, тоже изнывающие от жары. Это была единственная справедливость из всего, что с нами происходило. Все, кто стоял в поле, — и охраняемые, и охранники, — ждали спасения от мук — поезда, который увезет их.

На вспаханных полях, на склонах холмов, в высокой траве стояли люди со шкафами, буфетами и сундуками, набитыми нижним бельем, заштопанными штанами и потертыми свитерами. Одна женщина положила своего младенца в открытый ящик и развесила на ветвях деревьев мокрые пеленки и белье. Потому что даже там, под открытым небом, она хотела остаться порядочной домохозяйкой. Весь склон был увешан бельем, казалось, будто на холме вырос парус. Какой-то мужчина сидел в кресле посреди речки и остужал ноги в воде. На коленях у него лежала шляпа, дамская, — быть может, последняя память о жене.

Мы смотрели на них через маленькие оконца и удивлялись. Между тем в вагоне появилось много новых пассажиров, а на станциях, где мы останавливались, было настоящее столпотворение людей и животных. Если Вавилонская башня когда-то и существовала на самом деле, то она была здесь — на каком-нибудь захолустном полустанке, куда сгоняли, как скотину, румын венгерского, сербского, болгарского и немецкого происхождения.

К нам присоединился одноглазый румын с женой, глаз он потерял на войне. Ветеран войны и орденоносец, он думал, что ему ничто не грозит, однако журналистское прошлое настигло его. Был в вагоне и еще один румын — армейский офицер и идейный член партии, он как раз навещал свою невесту, богатую швабку, когда к ним постучались.

Румын из Бессарабии, с заметным акцентом, оплакивал свою семью, которую не видел с 1940 года, когда их разлучила война. Он был хорошим ремесленником, жил тихо и теперь никак не мог поверить, что беда случилась с ним только из-за его происхождения. Все они пытались как-то объяснить себе, почему оказались здесь, только я давно перестал об этом думать.

Мы ехали уже неделю, возможность выйти из вагона и справить нужду выпадала редко. Обычно выручало ведро, но, поскольку дверь вагона не открывалась с прошедшего дня, оно стояло полное и ужасно воняло. Отца мучили спазмы, лицо налилось кровью, он терпел из последних сил. Он отполз в угол и, когда я отыскал его взглядом, корчился, лежа на полу.

Я достал нож и стал лихорадочно осматривать дощатый пол вагона в поисках щели, нашел и принялся за работу. Через четверть часа я достаточно расширил щель, чтобы использовать ее по назначению. Затем помог отцу подняться и поддерживал его. Когда он собрался спустить штаны, я заметил любопытные и брезгливые взгляды соседей и шепнул ему: «Погоди еще секунду». Я достал одеяло, развернул его и загородил отца. «Теперь можно. Никто тебя не видит». И он присел.

Иногда, когда наш состав останавливался на станции, пассажиры других поездов и люди на перроне крестились, увидев, что за товар везут в этом товарняке. Они сразу снимали шапки, но крестом осеняли себя, только убедившись, что поблизости нет никого, кто может и их засунуть в такой же вагон. Те, кто посмелее, бежали домой и приносили нам черный хлеб, повидло или воду. Солдаты легко поддавались на уговоры и ненадолго отворачивались, ровно на столько времени, сколько было нужно, чтобы передать сверток.

Однажды поезд остановился так внезапно и резко, что мы повалились друг на друга, а из одного шкафа вывалилась и побилась посуда. «Разве это не к счастью?» — сказал кто-то, но никто не обратил внимания на эти слова. Мы поспешили к окошкам, однако не увидели ничего, кроме поля подсолнечника и красного дивана, на котором сидели мужчина в темных очках и женщина с вывернутыми ступнями.

— К нам они не идут, — заметил кто-то.

— Но, может, мы к ним пойдем, — ответил я, увидев, что к нашему вагону приближаются солдаты.

Дверь со скрипом отодвинулась, и мы прикрыли глаза руками, ослепленные ярким светом.

— Приехали, всем выйти! — приказал голос снаружи.

— Мы уже в Сибири? — спросил кто-то.

— Если б ты был в Сибири, понимал бы ты, что я говорю? Идиот! — прозвучало в ответ. — У вас пятнадцать минут, чтобы все вытащить и погрузить на подводы, которые ждут вас. Всё, что через четверть часа не будет снаружи, останется внутри. Нам еще десять километров пешком идти, а я хочу вернуться до темноты, так что поторапливайтесь.

Мы успели за десять минут. С разгрузкой нам помогли местные крестьяне, поджидавшие нас. Земля была сухая и твердая, дождей она не видела уже давно, и на небе — ни облачка, которое сулило бы прохладу. Вокруг нас вились мириады мошек, залетая в глаза и носы людям и животным.

— Когда стемнеет, будет еще хуже! — крикнул сержант. — Вы не в Сибири. Вы все еще в Румынии, но в таком гиблом месте, что скоро пожалеете, что узнали о его существовании.

В сопровождении десятка солдат он шагал сквозь наши ряды, как на параде. Десяти солдат хватило на несколько сотен человек, как одного пастуха хватает, чтобы гнать стадо коров. Конвоиры были готовы вести стадо на скотобойню и вообще, куда бы сержант ни приказал. Наконец он сел на коня и дал команду выдвигаться. Колонной по двое мы потянулись мимо слепого мужчины и хромой женщины на красном диване, которые совершенно никак не реагировали на нас. Возможно, они уже смирились со смертью.

— Никто не хотел брать их с собой, — шепнул нам один солдат. — Их высадили здесь и забыли.

Лишь через несколько часов мы добрались до места назначения — уже убранного пшеничного поля. Над нами непрестанно каркало воронье, и впервые в жизни моя жажда превзошла мой голод.

— Стой! — скомандовал сержант и спешился, а мы устало повалились на землю. — Вот здесь ваша деревня!

— Где «здесь»? — спросил я.

— Парень, ты что, не видишь эти роскошные дома, цветущие фруктовые сады, тучные огороды? Я вижу.

Эту фразу он произнес так складно, будто бы отрепетировал ее на других переселенцах. Положив руку мне на плечо, он подвел меня ближе к полю. Только тогда я увидел, что оно все расчерчено белой краской. Целое поле в клетку. Размеченных прямоугольных участков было под сотню, и все пронумерованы. На углу каждого прямоугольника из земли торчал колышек, к которому был прикреплен листок с номером. Внутри каждой клетки лежало по стеклу и деревянной панели.