А ещё, хоть и редко, и папа и мама шутили. Причём, у них были общие любимые шутки, произносимые изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, из пятилетки в пятилетку. Как-то раз, очень давно, папа рассказал анекдот, который, видимо, отвечал душевному состоянию мамы, и они потом всегда говорили:

– Ти сто? С ума сасёл?! (Ты что – с ума сошёл?!) – И смеялись вместе.

Мамино душевное состояние отличалось завидным постоянством. Например, никто бы никогда её не смог убедить, что нога – это человеческая конечность с костями, мясом, сосудами и нервами, что она может болеть и нельзя на неё натягивать обувь тридцать седьмого размера, если сама она (живая человеческая нога) – тридцать девятого! Что странно – тут у мамы с папой была потрясающая гармония и полнейшее взаимопонимание. Даже Аделаиде покупали обувь не тридцать седьмого размера, а как мама считала нужным – «тридцать шесть с половиной». Эта проклятая «с половина» резко портила пионерке Аделаиде и без того не розовую жизнь. Обувь давила, а ноги через несколько часов отекали от веса, от неё начинала болеть голова, появлялась усталость, всё время хотелось если не прилечь, то хотя бы сесть, но всенепременно снять туфли. Они натирали кровавые волдыри, которые потом лопались и долго не заживали. Аделаида волдыри обкладывала ватой, а вата прилипала, она отдирала вату и из болячки снова сочилась кровь… Аделаида просила покупать ей «туфли побольше», на что мама резонно замечала: А ты разнашивай дома! Одень и ходи по квартире.

Папа подключался очень вовремя: Сматри – эсли туфли нэмного жмут – они ногу дэржат, чтоб она нэ расла. Если адэт свабодна, тагда нага тоже будэт свабодна и будэт свабодна расти. Патом адэнэш эщо болшэ. Эщо вирастэт. Патом эщо, эшо, эшо и сколка ти так будэшь адэват? Да сорак пяти? У дэвочки нага далжна бит малэнки. Када балшой – это нэкрасива! Никто, абасалутна никто нэ женица! Абсалутна! Ти знаэш, в Китаэ девочкам ноги вот так, вот так перевиазивали, палци вниз заварачивали, чтоби ноги савсэм не расли. И они палучались маленки. (Смотри, если туфли немного жмут, они удерживают ногу, чтоб она не росла. Если надеть свободную обувь, нога в ней будет свободна и снова будет расти. Потом придётся покупать обувь большего размера. Нога ещё вырастет. Потом ещё большего. Потом ещё и ещё. И сколько это будет продолжаться? До сорок пятого размера? У девочки размер ноги должен быть маленьким. Когда большой – это некрасиво! Никто абсолютно потом не женится. Абсолютно! Ты знаешь, в Китае девочкам ноги вот так перевязывали, пальцы вниз загибали, чтоб ноги вообще не росли. И ноги оставались маленькими.)

Это точно! Когда Аделаида в журнале в первый раз увидела фотографии ног какой-то китаянки, которой «пальци вниз загибали, штоби не расли», она чуть не лишилась рассудка. Эти ноги были похожи то ли на козлиные копытца, то ли на ступни, изуродованные во время Второй Мировой, если бы их обладательница ненароком наступила на мину. Оказывается, именно это «красиво и прилично». То есть – если у тебя такие копытца – ты аристократка из хорошей семьи и завидная невеста. После этого журнала Аделаида стала с удовольствием носить свои «тридцать шесть с половиной» до кровавых пузырей, страшно боясь, что в противном случае ей для красоты мама с папой сломают и закрутят пальцы, как родители той китаянки.

Ещё мама ненавидела всякие, с её слов, «излишества». Как показывали в русских фильмах застолья, где в какой-то деревне односельчане «напивались водки», и потом дружно пели за столом, мама и папа старались выключить телевизор.

К слову говоря – песен ни мама ни папа вообще не знали. Они могли запомнить одну, или две строчки из какого-нибудь, особенно понравившегося им, шлягера и потом напевать эти две строчки до бесконечности. Но почему-то то, что они выбирали для напевов, опять касалось Аделаиды?! Как она ненавидела эту мерзкую песню, особенно в исполнении папы:

На самом деле надо было петь «на щёчке родинка», но! Но у Аделаиды на попе действительно была родинка! Как она её ненавидела! Конечно, если б не мама и папа, она бы сто лет и не помнила о её существовании. Она вообще-то давно бы выковырнула её гвоздём, если б можно было стоять перед зеркалом спиной в хоть чуть-чуть более удобной позе, а так не развернуться, не достать нормально… Её не было видно, она и не мешала, в принципе. Но, когда мама с папой были в хорошем настроении и, загадочно улыбаясь, заводили:

Ей уже самой хотелось на костёр, на котором жгли «одержимых ведьм», потому что желание, которое в ней возникало по отношение к маме и папе, могло прийти в голову только «бесноватой»!

А папа с мамой периодически продолжали резвиться в унисон, совершенно не обременяя себя мыслями – нравится это Аделаиде не нравится…

Ещё у неё была какая-то пластинка со сказками, которые ей иногда по старой памяти разрешали слушать. Там была трогательная история про слонёнка. Его обвинили в несусветной пакости, и он сказал фразу, ставшую ужасом всей аделаидовской жизни! Её кошмаром, её статусом, её девизом. Фраза приводила в такой экстаз маму и папу, что они долгие годы в минуты редкой нежности, например, когда Аделаида получала по физике «пятёрку», вместе с надрывной репликой:

Частичка моя! – Обожали припевать:

Я – слонёнок! Я ещё ребёнок!

Я совсем не виноват, что немого толстоват!

Эта простая песенка вызывала у родителей такой прилив нежности, что их глаза невольно наполнялись влагой.

У Аделаиды тоже. Но она, в отличие от мамы, отворачивалась.

Вообще, когда она была в первом классе и весила сорок два килограмма, прямо с того дня, как этот противный весовщик в парке в Муштайнде, взвесив, специально написал ей на бумажке жирными цифрами «42», чтоб она то ли не забыла, то ли радовалась, Аделаида стала ждать. Она стала ждать, когда будет весить шестьдесят. Всё потому, что никто не говорил, что она весит сорок. У неё даже не спрашивали: «Сколько ты весишь?» К ней подходили и говорили сразу: «Ты наверное весишь шестьдесят килограммов!» Но она весила на восемнадцать килограммов меньше! Вот тогда она и стала ждать, когда вырастет. Но самое противное было в том, что когда она правда стала шестьдесят, эти отвратительные дети стали говорить: «Ты наверное весишь восемьдесят килограммов!» И она была в четвёртом классе. И её одноклассники весили тридцать.

Хотя про слонёнка мама пела не очень часто. Она вообще редко бывала так благодушно настроена, чтоб напевать. Но не только по отношению к Аделаиде, а в целом. Она любила напоминать: «Я уже не человек! Я – комок нервов!» Интересно – где это она вычитала? Но навряд ли в любимой «Медицинской энциклопедии». Да она и по отношению к папе вела себя странно…

Они очень редко покупали мороженое, потому что «готовила» его сама мама. Хотя, если спросить Аделаиду, то, что получалось, было больше похоже на холодный заварной крем – очень сладкий и очень жирный, потому что мама туда бросала пачку сливочного масла. Потом она этот заварной крем обкладывала «солёными кусочками колотого льда», как говорилось в книге «О вкусной и здоровой пище», и это была такая гадость! А когда всё-таки изредка покупала магазинное, то всегда брала не четыре, а три, и говорила:

– А папа не хочет! Васили-и-и-и! – Обращалась она к нему. – Ты что, мороженое хочешь?

– Нэ-э-т! – Папа даже отворачивался для пущей правдивости, хотя любил сладкое.

Когда они куда-нибудь ехали всей семьёй, мама всегда покупала три билета на поезд. Она говорила:

– Я лягу с Сёмочкой, и всё!

Но она никогда с Сёмочкой не ложилась. Аделаида помнит, как один раз проснулась ночью и увидела, как папа сидит в спящем купе один перед столом, положив голову на руки, и дремлет. Папино тело болталось в такт движению поезда, и это было очень неприятно. Ей стало папу очень жалко, но она тут же уснула снова.