Или мама думала, что Аделаида хочет её под машину толкнуть? Или ещё что-то другое?.. Нет! Всё равно не понятно: зачем ей было читать именно этот рассказ про задушенного ребёнка?! К чему?

Мама же, не глядя по сторонам, не оглядываясь, не заморачиваясь Аделаидиными сомненьями, жила по своему, вырезанному для себя персонально и для окружающих, железобетонному клише. Мама не меняла ничего, ни пальто, которое Аделаида на ней видела ещё на фотографиях, где мама ходит по парку с коляской; ни причёску, ни юбки, ни кофты, ничего, и делала это с таким удовольствием и самоотречением, будто мстила кому-то. Но кофты и пальто времён Первой отечественной можно было пережить, хотя Аделаида так мечтала, чтоб мама стала ещё красивей и нарядней, однако то, что мама не желала менять ни слова, ни привычки, ни мнение о чём-либо, была катастрофа! Как безудержно тоскливо заранее знать, какое выражение лица она сделает на тот или иной раздражитель. Что она скажет по тому или иному поводу. Как себя поведёт. Что устроит в начале, как выдаст финал, словно мама всю жизнь играла по давно расписанным нотам, причём как талантливый пианист-виртуоз – бегло и без фальши.

– Я тяну тебя всеми силами! Кричу, чтоб ты остановилась! Но разве ты слышишь?! Твое место – с уличными босяками в вертепе! Ты знаешь, что такое «вертеп»?

Аделаида не знала. Но слово ей напомнило «вертел», и она представила, как изо рта у неё торчит эта железная палка, и её крутят над костром, чтоб она равномерней прожарилась. Уличные «босяки», естественно, босые, сидят, в рваных штанах, связанные, под огромным дубом и ждут своей очереди.

У мамы было богатое воображение. У Аделаиды, видимо, не меньше.

Как-то раз во время очередного катания по «колее», мама вдруг, как человек, поражённый ударом молнии, протянув вперёд руки и растопырив пальцы, замерла в позе городового:

– Ах! Я поняла! – Она вытаращила на Аделаиду удивлённо-сочувственные глаза.

– Ты – заколдованная! – Вдруг прошептала она, как в сказке про спящую принцессу.

– Ты заколдованная, девочка моя?!

– Василий! – Мама уже чуть не плакала от умиления.

– Василий! Наш несчастный ребёнок заколдованный!

– Что делать?! Василий, что нам теперь делать?!

Аделаида чуть было не захихикала, чтоб подыграть маме, хотя на самом деле было довольно жутко. Но вовремя одумалась, решив понаблюдать, что мама хочет сказать словом «заколдованная», и, как выяснилось, очень правильно поступила.

– Ну-ка вспомни, Аделаидочка, доченька, – мамин голос то поднимался, то вновь падал, – тебя кто-нибудь чем-то угощал? Да? Тебе дали что-то покушать и подмешали туда отраву! Наколдовали и дали тебе съесть! Бедная девочка и бедная её мать!!! – Мама заломила руки. – Аа-а-а! Я поняла! Я всё поняла! Приезжала твоя бабка из Большого Города и обкормила тебя какой-то дрянью! Теперь ты невменяемая! Ты заколдованная и сошла с ума! Во-о-от, вот-вот! Ты – одержимая! Бесноватая…

Мама уже как бы просто рассказывала то ли о видах безумия, то ли сюжет какого-то произведения.

– «Бесноватые» знаешь кто такие? Это ненормальные, в которых вселяется бес, и их раньше сжигали на кострах! Да-а-а… Жгли их прямо посреди площади. Собирался народ и фр-р-р! Подходил палач с факелом к эшафоту… Знаешь, это место, куда поднимались приговорённые к казни, называется «эшафот».

– Повтори: «э-ша-фот…»

Мама ещё долго рассказывала, как жгут ведьм и «одержимых», как огонь поднимается и всё вокруг воняет «жареным мясом», как, чтоб уменьшить страдания, могут из особой милости раздуть огонь, чтоб человек сгорал быстрее…

Аделаида слушала про свою «бабку», приезжавшую из Большого Города, про «бесов», которыми одержима, стало быть, именно поэтому и, видимо, в самом скором времени должна взойти на «э-ша-фот», и не могла понять: «Какая „бабка“? Какие „бесы“? Шутит мама, что ли, или притворяется? Никто не приезжал и меня ничем не кормил вообще! Я не заколдованная! И никого во мне нет… Где „сжигают“ на кострах? Как им это милиция позволяет делать? Когда горят волосы, наверное, воняет утюгом с не переключённой на „шерсть“ крутилкой…» Одно хорошо – мама увлечённо и страстно рассказывает, как бы Аделаиду сожгли, зато за кизиловой палкой за дверь пока не лезет. Забыла, что ли? Хотя – тоже дело…

Аделаида не могла поверить, что это говорит мама. Во-первых, их ещё в школе учили, что никакого колдовства не существует, существует иллюзия. Даже которые в цирке, так и называются – «фокусник-иллюзионист». Во-вторых, зачем мама так не смешно шутит? Кто приезжал? Бабулю она не видела с того дня, как она хотела отвезти их после цирка на автобусную остановку, а папа сказал, что в машину не сядет, возьмёт Сёмочку и уйдёт «куда-нипут» (уйдёт куда-нибудь). Так Сёма уже в сборной города по плаванью, а тогда он был маленьким..Никакие «бесы» её не кормили. Что вообще означает «обкормил и заколдовал»?

Она так и не поняла ни про няньку Варьку, ни про сожжённых ведьм, на которых она похожа, а мама так и не объяснила, о чём она тогда рассказывала. Тем не менее, именно с того разговора мама ещё пытливей стала вглядываться в Аделаиду и периодически на полном серьёзе повторять, что она – «заколдованная», которую надо «как-то спасать»!

Однако, что бы ни происходило, Аделаида привыкла именно к такой жизни, это и была просто её жизнь. Просто такая жизнь, и всё. Привыкла к тому, что если Сёма ел снег и простуживался – виновата она, что она – мамин «мучитель», от которого у мамы «львиная доля её болезни», к тому, что в неё «вселились бесы, она одержимая» и её скоро «сожгут на костре». Аделаида так жила всегда, и в очень редкие минуты задумывалась, но в то же время и не верила, что может где-то далеко, может очень далеко кто-то живёт по-другому? Все эти каждодневные сюрпризы давно уже не были сюрпризами, в её жизни они были совершенно привычными и обычными.

У нас так принято! – Говорила мама.

Поэтому Аделаида уже не сильно расстраивалась, слова стали ездить по ушам.

В одно ухо влетает, в другое – вылетает, – как говорила мама.

Она теперь частенько даже не слышала половины из того, что мама говорила, потому что научилась сама себя мысленно развлекать. Вот если раньше, когда родители говорили про «борт», за которым она «останется», ей виделся потрясающей красоты белый парусник, точь-в-точь такой, как она однажды увидела, когда отдыхала с бабулей и дедулей в сказочном городе Сочи, то теперь Аделаида себе представляла самолёт «кукурузник», сыплющий сухую мочевину на колхозные поля. Такие показывали по телевизору и рассказывали про удобрения для полей с противным названием «мочевина», похожее на «мочу». И вот она – Аделаида летит в этом «кукурузнике», мочевина воняет, аж глаза щиплет. Вдруг в самый красивый момент самолёт тормозит, или делает вираж, и она вываливается прямо в открытый люк вместе с мешками мочевины, и они летят! Мочевина высыпается из развязавшегося мешка прямо вниз на головы людям. Она летит, летит вверх тормашками, крутится, крутится в воздухе, стараясь попасть в центр квадратного поля с жёлтыми початками! Она хочет вдохнуть, но не может. Холодный густой воздух отказывается лезть в лёгкие. Тело свело судорогой, и невозможно пошевелить ничем. В ушах свистит ветер. Но вдруг она огромным усилием воли отлепляет локти от рёбер и… И руки превращаются в прекрасные белые крылья. Точно такие огромные и сильные, как в сказке Андерсена про Гладкого Утёнка, когда он уже вырос и превратился в Прекрасного Лебедя. Теперь ощущение свободного полёта её совсем не пугает! Оно завораживает своим совершенством и своей лёгкостью. Оно дарит бесконечный простор и чудесно манит свободой! Ей становилось так легко и весело! Даже щекотно внутри. Она купается в блаженстве, в бесконечной радости! Ей хочется, чтоб это ощущение никогда не закончилось! Чтоб всегда, всю жизнь именно так слепило солнце, чтоб по щекам скользил свежий ветер, разогнавший слёзы, чтоб она прямо пальцами отщипывала кусочки белых, толстых облаков и снова выпускала их на ветер, и чтоб сердце замирало от счастья и упоения! А кому нравится – пусть сидит «на борту» и нюхает запах «мочевины», рассыпавшейся из порванного мешка! Ну или пусть месят ногами мамину «колею»!