Но постепенно пыл его стал остывать. Теперь, работая над деталью, он уже не думал, как в октябре
сорок первого, что от его работы чуть ли не зависит судьба Москвы. Это время ушло, да и он стал
другим. Сейчас ему хотелось, чтобы его самовыражение и трудовая отдача были какими то другими.
Более значительными. Какими? Этого он не знал, но стал чувствовать неудовлетворенность, ему
стало чего-то не хватать. И Виктор набросился на книги. Он перечитал "Войну и мир", "Хождение по
мукам", почти всего Горького. Полюбил романтику Грина и Паустовского, зачитывался стихами
Есенина. Правда, стихи эти тогда, если и выставлялись на библиотечных полках, то далеко не все и на
самых видных местах. Виктор чувствовал, что в нем происходит какая-то перемена, что-то отживало,
что-то нарождалось, что-то утверждалось. Каждодневная жизнь и содержание прочитанных книг
стали оцениваться им с поправкой на пережитое. Он даже стал сам пописывать стихи о войне и
любви. Но и под страшной угрозой никому бы их не показал.
Однажды во время обеда в заводской столовой Андреич его спросил: — Что-то ты, вроде, закис?
Что-то у тебя в глазах, Витя, мне не нравится. Не случилось ли чего? — Виктор поглядел на
Андреича, увидел его участливый взгляд и честно признался:
— Верно, Андреич, душа что-то стала метаться...
— Лекалить надоело?
Виктор промолчал. Андреич внимательно поглядел на него и сказал:
— Ну что ж, у каждого, как говорится, своя песня. У меня, к примеру, она в металле, я его
понимаю и он меня, вроде, понимает. . А ты грамотней... Ну что ж, ищи... твой отец это бы одобрил,
— он помолчал, вздохнул и проговорил: — Я не обижусь, пойму. Все поймут. .
* * *
Виктор решил закончить, наконец, десятый класс и поступить в вечернюю школу. "Надо получить
аттестат, а там будет видно", — думал он.
* * *
После разговора в баре Виктору мучительно захотелось увидеть Машу или хотя бы услышать ее
голос. Дома он несколько раз подходил к телефону и набирал ее номер, но не дожидаясь ответного
гудка, вешал трубку. Наконец он решился. Набрал номер и стал ожидать. От слышал ответные гудки и
представил себе, как она в своем распахнутом халатике спешит по коридору, стуча каблучками наспех
надетых туфель, как одна из туфель соскочила, и она кое-как, на ходу, снова всунула в нее туго
обтянутую шелковым чулком маленькую золотистую ступню. Вдруг он услышал ее голос: — "Вам
кого?" — Но он не ответил, только еще крепче прижал трубку к уху. Маша повторила вопрос. Виктор
продолжал молчать. Оба они молчали и никто из них не хотел вешать трубку. Они слушали дыхание
друг друга. Вдруг она прошептала: — Позвони еще когда-нибудь...
* * *
Новый, 1945-й год Виктор встречал в компании своего младшего двоюродного брата Леньки, сына
сестры Анны Семеновны, тети Кати. Это она подарила когда-то ему в день рождения того самого
плюшевого мишку, который однажды смутил Машу Туманову своими слишком любопытными
глазками...
Виктор любил небольшой особняк в Пушкаревом переулке. Он даже помнил, как они с матерью
впервые пришли в этот дом, ему тогда было лет семь. Пушкарев переулок оказался длинным,
горбатым и булыжным. Они медленно спускались по нему от Сретенки, высматривая нужный им
номер дома. Наконец в глубине большого и пустынного двора они увидели небольшой кирпичный
домик под зеленой жестяной крышей с полуподвалом и высоким каменным крыльцом. Из его
кирпичной с белым ободком трубы весело клубился дымок. Домик показался Виктору таинственным
пароходом, готовым двинуться в кругосветное плаванье. Анна Семеновна взяла сына за руку, они
поднялись по ступенькам на высокое каменное крыльцо, которое Виктор тут же окрестил про себя
капитанским мостиком, и нажала своим длинным пальцем в черной лайковой перчатке белую пуговку
звонка. Им открыли дверь, и они вошли в небольшую, ярко освещенную прихожую. Продолжая свою
игру, Виктор назвал ее про себя верхней палубой, а слева и справа были двери в каюты... Деревянная
лестница с перилами крутым витком вела куда-то вниз, там по расчетам Виктора, должно было
находиться машинное отделение...
Родители Леньки занимали в этом доме три небольших комнаты, все они отапливались одной
голландской печкой. Много дорогих воспоминаний было связано у Виктора с этим домом. Он любил
приходить сюда до войны. Растопит, бывало, зимой тетя Катя печку и убежит в полуподвал на кухню
("машинное отделение"), а печка гудит, дрова потрескивают. Тихо, тепло, уютно. Виктору в такие
минуты казалось, что откуда-то должен вылезти блоковский карлик и остановить стрелки, почти
неслышно тикающих старинных настенных часов. Хотелось сесть у окна, смотреть в синий снежный
зимний вечер и писать стихи.
...Это был первый Новый год Виктора, который он встречал после возвращения домой. Все еще
гремела война, все еще приходили "похоронки", но люди уже привыкли к победным фейерверкам и
салютам, все чувствовали, что этот новый год принесет наконец долгожданную победу. Настроение
было праздничное. Друзья брата знали, что Виктор бывший офицер-фронтовик и, несмотря на то, что
он был совсем не намного их старше, оказывали ему особое уважение и внимание. Заставили сесть за
стол на почетное место, усадили рядом с ним самую красивую девушку с огромными голубыми
глазами и длинными золотистыми локонами. Виктор старался, как мог ее развеселить, пытаясь быть
остроумным и находчивым, как и подобает гвардейскому офицеру. Но его прекрасная Незнакомка
лишь кокетливо опускала свои длинные ресницы и загадочно улыбалась. В конце концов Виктор
понял, что она его просто-напросто стесняется, что он кажется ей значительно старше своих двадцати
лет из-за офицерской формы и орденов.
Он почувствовал, что она, бедняжка, может испортить себе из-за него новогодний праздник, и
поэтому шепнул брату:
— Заведи патефон, а я во время танца передам ее в твои мужественные лапы, а то она совсем
скисла...
— Валяй! — шепнул в ответ Ленька.
Через несколько минут прекрасная Незнакомка, освободившись от пут "старого вояки", стала
самой веселой, остроумной и обаятельной из всех присутствующих в компании девчат. "Каждому
овощу свой сезон", — вспомнил Виктор народную мудрость. Он вышел в прихожую, закурил,
задумался. После того бессловесного разговора с Машей он больше ей не звонил. Мысль о новом
звонке не давала ему покоя все предновогодние дни, но он никак не мог решиться. А сейчас,
подвыпив, осмелел.
Трубку взяла она сама.
— Ну, здравствуй! — выдохнул Виктор. — Это я.
Ему показалось, что он видит ее усталую улыбку.
— Здравствуй, Витя, — просто сказала она. — Я... я... ждала сегодня твой звонок.
— Ты что делаешь? — спросил он, стараясь унять свое дыхание.
— Что я делаю? — переспросила Маша. — Ты помнишь Зою Кузнецову?
— Конечно, — ответил Виктор. — Мы выпили с ней по рюмке вина за... конец... войны,
немножко... всплакнули.., ну, вот. . и все.
— Слушай, Маш, а может быть... — он не решался сказать то, о чем, не признаваясь самому себе,
думал все эти дни, — а может. . я... загляну к вам?
Маша ответила сразу:
— Да, конечно. Я.., мы будем... ждать.
— Еду! — крикнул Виктор и, бросив трубку, стал искать Леньку. Он обнаружил его в одной из
комнат, сидящим на диване в обнимку со своей бывшей прекрасной соседкой. Будучи до крайности
возбужден только что состоявшимся разговором, он, даже не извинившись за свое вторжение,
попросил брата выйти с ним на минутку.
— Ну что тебе? — недовольно спросил Ленька, когда они вышли в другую комнату.
— Ревнуешь?
