Задумчиво помешивая ложечкой чай, Анна Семеновна стала вспоминать и свою молодость. И
разоткровенничавшись, рассказала даже о том, как первый раз в жизни по уши влюбилась в молодого
аптекаря, очень похожего на Чехова...
Увлекшись воспоминаниями, она достала альбом фотографий и кадры семейной хроники,
сопровождая рассказами о грустных и забавных эпизодах их жизни. Они разыскали и с интересом
долго разглядывали фотокарточку, на которой был весь 7-й "Б", вместе со своим классным
руководителем — историчкой Лидией Дмитриевной. А над их головами во всю стену висел плакат, на
котором огромными буквами было написано: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое
детство!" — Перелистывая альбом, Маша обратила внимание на то, что многие "окошечки" альбома
пустовали. Она поняла причину и вздохнула:
— Они похожи на закрытые ставнями окна.
— Увы... — тоже вздохнула Анна Семеновна, — мне они больше напоминают тюремные оконца.
Но вот это фото никогда не покинет своего места! Никогда! — сказала она, гладя рукой фотографию,
на которой был изображен молодой человек в полосатой арестантской робе и в шапочке без козырька.
— Это мой бедный брат на царской каторге. Ты, видимо, слушала от Виктора о его судьбе...
— Да, да, — прошептала Маша, — я знаю... - Анна Семеновна долго молча смотрела на лицо
брата, продолжая гладить фотографию, потом тяжело вздохнула: — Его давно уже нет в живых...
— Как?! — подняла брови Маша, — Виктор мне говорил, что Ваш брат. . возможно, послан...
— Я знаю, Машенька, — перебила ее Анна Семеновна. — Но это детский бред, правда, мы пока
его не разочаровываем, пусть живет своей мечтой.
Она, продолжая гладить фотографию и глотая слезы, помолчав, тихо сказала:
— Наш друг доверительно рассказал, что Яна убили еще в тридцать восьмом, а его жена
покончила с собой в лагере Алжир.
— Где?! — изумленно прошептала Маша, — в Алжире?!
— Да, моя девочка, в Алжире. Так заключенные там, несчастные люди, прозвали Акмолинский
Лагерь Жен и Родственников так называемых врагов народа.
— Но... что ее заставило? — опять шепотом спросила Маша.
— Ох, Машенька! — вздохнула Анна Семеновна, — и зачем я все это тебе рассказываю! Грех на
душу беру.
— Ну, что Вы, Анна Семеновна, я ведь все понимаю... не маленькая.
— Была она очень интересной женщиной. Красота, Машенька, не всегда благо. В этом проклятом
Алжире ей не давала прохода местная гулаговская шпана и довели ее до ручки... Понимаешь? Она,
бедная, не выдержала и запустила себе в вену иголку.
— Какой ужас! — воскликнула Маша.
Анна Семеновна внимательно посмотрела на ее испуганное лицо и еще раз подумала: " Зачем я все
это ей рассказываю! Кто меня тянет за язык... Жалкая истеричка!".
Они надолго замолчали. Маша была потрясена всем услышанным.
* * *
Через несколько дней после отъезда Виктора Маша на том же вокзале провожала Анну Семеновну
в Челябинск. Прощаясь и целуя Машу, она говорила:
— Я счастлива, что Витя любит такую чудесную девушку, как ты, Машенька. И я всем сердцем
желаю, чтобы все ваши мечты сбылись. Ты меня понимаешь?
— Да, конечно, — отвечала смущенная Маша. — Я тоже... надеюсь, Анна Семеновна.
— Так и будет, так и будет, Машенька, — говорила Анна Семеновна, гладя ее по плечу.
ГВАРДИИ СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ
Часть вторая
До Саратова тащились четверо суток. Дергаясь и содрогаясь, поезд остановился наконец где-то на
запасных путях. Виктор не стал ждать покуда поезд подадут к перрону, он подхватил свой чемоданчик
и спрыгнул на рельсы. Все пути были наглухо забиты составами. Многие из них состояли из
пассажирских и товарных вагонов. Бог знает, к каким только железным дорогам не были они
приписаны до войны. И к южным, и к северным, и к западным, и к восточным. Возле некоторых
вагонов толпились измученные долгой дорогой эвакуированные. Они вылезали из душных и
опостылевших им вагонов подышать свежим воздухом, набрать в чайники и котелки вокзального
кипятка, да купить, если повезет, свежую газету. Маневренные "кукушки" перекликались
тревожными гудками. По графику проходили здесь только воинские и санитарные эшелоны, да и те
нередко простаивали многими часами и сутками.
Виктор быстро зашагал по пропитанным дегтем шпалам в сторону вокзала.
На перроне и в залах ожидания сотни людей сидели, лежали, спали, закусывали. Многие стояли у
закрытых касс и газетных щитов, двигались вдоль и поперек, толкаясь и мешая друг другу. Много
было военных. По их видавшим виды сапогам и шинелям, выгоревшим на солнце пилоткам и
обветренным лицам было видно, что они "оттуда".
Балансируя между тюками, чемоданами, лежащими и сидящими на полу людьми, Виктор вышел
на привокзальную площадь. По площади сновали прохожие, к тротуару приткнулось с полдюжины
"эмок" и "газиков". Чуть поодаль, у складских помещений, стояли несколько полуторок и ломовых
извозчиков. Виктор подошел к пожилому постовому милиционеру и спросил, как добраться до
пристани. Тот гостеприимно козырнул: — До пристани у нас, как до города Рима, ведут все пути, — и
стал объяснять дорогу.
Виктор шел по каким-то окольным улицам и только тогда заметил, что в Саратов-то, оказывается,
уже почти пришло лето. Вдоль старых деревянных заборов нависали распустившиеся ветви сирени и
акаций. От них на тротуарах дрожали узоры теней. Вдоль обочин дороги зеленели лопухи и крапива.
Возле одного из домов пощипывал травку привязанный веревкой к забору костлявый козел. Многие
прохожие были в картузах и сапогах бутылками, шалях и длинных, почти до земли, юбках. Во всем
этом Виктору виделось что-то истинно волжское, от Фомы Гордеева. Но когда он вышел на
центральные улицы города, картина резко изменилась. Большинство прохожих по внешнему виду
были типичными горожанами. Среди них часто угадывались эвакуированные. Их можно было узнать
по говору и выражению лиц, усталых и в то же время любопытных. Дребезжали трамваи, сигналили
автомашины, по радио передавали письма на фронт.
У спуска к Волге Виктору повстречался гужевой обоз, груженный мешками с мукой. Впереди
верхом на резвом буланом коне ехал подбоченившись усатый чернявый майор, похожий на Дениса
Давыдова... Майор держал в зубах длинный мундштук с самокруткой, игриво поглядывал на
проходящих особ женского пола. Неподалеку от берега дымила высокая фабричная труба, а у ворот
фабрики выстроилась вереница телег с пустыми бочками, судя по запаху из-под рыбы.
А вот и она сама — матушка-Волга!
Виктор видел Волгу впервые. В его сознании она книжно вписалась широким водным раздольем,
по которому плывут лихие и хмельные Стеньки Разина челны, или тянутся огромные баржи
натруженными репинскими бурлаками. Но сейчас он увидел иное. Поверхность Волги не была
зеркальна, как у Москвы-реки. Волга бугрилась небольшими крутыми волнами, похожими на могучие
мышцы. Казалось, что не течение создает эти волны, а сами они, вечные трудяги, неудержимо тянут
за собой матушку-Волгу. Стоя на откосе и смотря на реку, Виктор подумал: "А ведь город Энгельс,
что напротив, это же бывшая Покровская слобода, та самая, которую Лев Кассиль изобразил в своем
"Кондуите". И ему вдруг вспомнился антитифозный плакатик покровских гимназистов: "От чистоты
хорошей не бывает вошей. Тиф приносит вша. Точка и ша!".
* * *
Училище располагалось на противоположной от Волги окраине города. За высокой деревянной
оградой высились два трехэтажных кирпичных здания, а метрах в ста от них белели двухэтажные
