Только с уроков физкультуры он всегда уходил. Он был освобожденный — одна нога у него была суше и тоньше другой; где-то в Казани в эвакуации заболел он полиомиелитом и долго вообще не мог ходить, первые три класса занимался дома.
Странно было видеть Юлика в этой компании. Впрочем, был уже случай, когда он встретил Юлика вечером в подъезде, и, кажется, именно с этими; они тесной группой стояли в углу подъезда у батареи, сумрачно поглядывая на проходивших мимо них, и, видимо, дожидаясь кого-то. А сейчас они сидели, развалясь на лавке, и на коленях у Мясника стояла шахматная доска, пустая, без фигур. Он шел быстро, мгновенно оставив позади себя скамейку с ними, и уже спиной услышал свист, а потом голос:
— Эй ты, Ковалевский, ты что, без ушей? Куда спешишь?
Он приостановился. И тут же пожалел об этом, надо было рвать дальше, будто их и нет.
— Эй ты, подойди, чего разбежался, не на катке! — высоким голосом возбужденно кричал Горб.
— У него небось имя есть, что ты его тыкаешь, — баском проговорил Юрка Филимонов.
— Ковалевский его зовут, — пояснил Горб.
— Я ведь не тебя, а его спрашиваю.
— Сергей меня зовут.
— А я — Юра. Вот и познакомились. Иди сюда поближе. Да не таращь фары, здесь никто не кусается.
Горб уже вертел перед его глазами шахматную доску.
— Фишки умеешь двигать? — подмигивая, говорил он.
— Умею немного.
— Тогда со мной, — сказал Горб. — Я тоже немного. Только на что будем?
— Как на что?
— Мы же не Смыслов с Ботвинником просто так играть… Дебюты, гамбиты. Мы не на интерес играем.
— А на что?
— На то, что есть.
— А если ничего нет?
— Тогда американку.
— Это… как же так?
— Запросто… Выполнение желаний. Продул партию, откупа нет, давай выполняй без балды.
— А что… например?
— А то, что в данный момент потребуется. Например, вот в это окошко влезть по пожарке. — Он показал рукой на серый, казарменного вида дом, в котором, кажется, находилось управление пожарной охраны.
— Ладно, ставьте фишки, хватит балаболить, — сказал Юрка Филимонов. И странный тик дернул маленький карий глаз под светлой рассеченной бровью.
Они начали играть, и неожиданно быстро Сергей «заделал» Горбу мат.
— Вот так, — сказал он и поднялся, чтобы идти.
— Нет, так не пойдет, — тянул Горб. — Американка, все по-честному. Говори — чего.
— А мне ничего не надо, и вообще я тороплюсь.
— Нет, так не пойдет. Ты выиграл — ты и заказывай. Ну, хочешь, ударь меня. — Он тянул шею, подставлял лицо, показывая руками. — Давай, давай.
— Нужен ты мне!
— Тогда с ним сыграй, — сказал Горб, указывая на Юлика.
Юлик молча, без интереса кивнул, как бы приглашая.
Сели… Юлик обмотал его довольно быстро… Начали третью. Он играл теперь внимательно, думал подолгу над каждым ходом и проиграл снова. Тогда вступил Горб:
— Теперь раскалывайся, плати.
— Как же… а первую-то я выиграл.
— По сумме тебе засчитывается поражение. Теперь — откуп.
— У меня ничего нет.
— Тогда под лед полезешь.
— Пошел ты!
— Юр, — с показным удивлением подняв брови, сказал Горб, — ты слышал, чего он пищит?
Филимонов посмотрел сумрачно, но без интереса. Горб его подогревал, а он не заводился. Глаза у него были отсутствующие, он смотрел куда-то мимо Сергея и мимо Горба блестящими, чуть близорукими глазами, один из них время от времени подмигивал, точно Филимонов кривлялся. Но он не кривлялся… Это был тик. Он скучал. Но еще было неизвестно, чем все это кончится.
— Действительно бабок нет? Ты что, бедный, что ли? — спросил он. — Сирота?
— Ничего у меня нет, — упрямо твердил Сергей.
— Ну что ж, придется пошмонать немного, — выпендривался Горб. — Доверяй, но проверяй.
Единственный, кто не проронил ни слова, был Юлик. Он молчал, подавленно, настороженно. И вдруг Сергей услышал его спокойный тоненький голос. Горб и Филимонов оба сразу уважительно повернулись к нему.
— Не надо его трогать, он и играет ничего. Соображает… Может, возьмем его в капеллу?
Горб выжидающе посмотрел на Мясника. Тот словно резолюцию поставил:
— Годится.
Так Сергей попал в капеллу.
Теперь он шатался с ними, когда прогуливал, а иногда вечерами, и они выискивали себе партнеров, некоторые охотно соглашались, других приходилось заставлять, играли на деньги — по договору или на американку. Филимонов любил на деньги. Американку он считал баловством, а руки пускал в ход в редких случаях, когда его злили откровенным неповиновением.
Было одновременно противно и приятно. Приятно было ощущение силы, чужой силы, стоявшей за твоими плечами. И еще иногда постыдно приятно подчинять себе людей.
Но однажды они нарвались на мальчика из Лялиного переулка — Тоника Гукасяна, испанца. Его привезли из Испании двухлетним, жил он сначала в специальном интернате для испанских детей, а потом его усыновила пожилая армянская женщина, врач-отоларинголог, с базедово-выпуклыми черными глазами и седой головой, сама чем-то похожая на старую испанку.
К нему обычно никто не приставал, но тут он им попался, они стали уговаривать его сыграть, он согласился, Юлик, как всегда, легко одержал победу. Горб, который был в этот вечер «под банкой» (с ним это случалось в последнее время все чаще), стал приставать к Тонику, требуя денег. Тоник возмутился и послал Горба куда подальше.
Горб протянул руку, провел ею по лицу Тоника, дразня его, показывая ему, что он, дескать, хорошего удара не достоин, а так только, мазнуть по губам растопыркой. Он протянул грязную, в чернильных подтеках свою руку, лениво шевелил пальцами перед лицом Тоника, а того, что произошло дальше, не ожидал никто. Маленький Тоник, пружинно сжавшись, всей тяжестью небольшого стройного, крепкого тела бросился вперед, метя головой в лицо Горбу, бледным пятном ненавистно качавшееся перед ним. Он промахнулся; сила рывка была так стремительна, что он не удержался на ногах, упал, больно обдирая локти и колени. И в этот момент Юрка Филимонов подошел к нему, схватил за шею, легко приподнял и слева быстро, по-бандитски, несколько раз ударил в живот. Тоник задохнулся от боли, но все-таки успел один раз метнуть быстрый маленький кулачок в Мясника, и тогда тот, ярясь, уже начал молотить его так, что Сергею, безучастно стоявшему в стороне, стало страшно. Мясник сбил Тоника на асфальт, тот закрывал лицо, увертываясь от крупной ноги в рваной, подшитой грубыми нитками сандалии, и вдруг Юлик, тоже стоявший поодаль, крикнул и, хромая, с белым, страшным лицом побежал на Мясника.
— Оставь его, — кричал Юлик, — оставь, а то убью тебя!
Мясник презрительно сплюнул и пробормотал:
— Ну что, шахматисты локшовые, распищались… Кыш по домам!
Юлик схватил камень и косолапо, медленно шел на Юрку Филимонова. Сбить его ничего не стоило простым толчком в грудь. Он так бы и полетел на асфальт со своим камнем. Но Филимонов выругался и, с отвращением глядя на Юлика и на Сергея, сказал:
— Всех вас задавить бы надо. Только мараться лень. — И ушел, сплюнув.
Горб побежал за ним, поворачиваясь, скалясь, похлопывая себя по заду, всем своим видом говоря: все вы такие, все вы только этого и стоите, сутуло бежал за уходящим вожаком, соблюдая, однако, определенную дистанцию.
С тех пор Сергей и Юлик подружились.
У Юлика был отец, но он никогда не видел его. Он родился на фронте. Это было странно: родиться на фронте. Казалось, там только воюют, дерутся, убивают, а не рождаются. Выходит, кое-кто и рождался.
Мать Юлика работала воспитательницей в яслях, приходила поздно, и Юлик целый день болтался один. Они жили в шестиметровой комнатке в огромной коммунальной квартире, где очередь в туалет и ванную занимали чуть ли не на рассвете, так что прорваться туда было практически невозможно. Квартира была, в общем, тихая, только иногда квартирные старухи скандалили на кухне. Скандалы были яростные, но быстро затихали, и в эти моменты Юлик невозмутимо сидел в своей комнате, как всегда решая шахматные задачки или кроссворды. Он обожал что-то решать, разгадывать, докапываться до ясности, до окончательного ответа. У него бывали книги, о которых никто в классе и не слышал, которых не было в библиотеках; например, он принес замусоленный томик Грина без начала, и они вместе с Сергеем, передавая друг другу книгу, жадно читали странный, загадочный рассказ «Крысолов» и гадали, откуда, из какой страны этот писатель. И только потом отец Сергея рассказал, что он не из какой такой чужой страны, а из России и не Грин он по-настоящему, а Гриневский… Приносил также Юлик Есенина, и они переписывали стихи в тетрадь, особенно из «Москвы кабацкой», было в них что-то потаенно-волнующее, еще и не понятное до конца, но угадываемое. То, что случится и с ними когда-нибудь: любовь, женщины, тоска, вино, щемящие душу обиды, неведомые волнения, нечто мужское, взрослое, сладостно-горьковатое.
